Пер Лагерквист - Избранное

– Боже мой! Арвид! Так это ты! Ты! О бог мой, он умер! Он застрелился!

Человек стоял неподвижно, устремив взгляд прямо перед собой. Его лицо не выражало страдания, оно было только строгим, очень серьезным.

– О Арвид, что ты наделал, что наделал! Как ты мог?.. Милый, если б хоть что-либо подобное пришло мне в голову, уверяю тебя, я бы осталась дома, с тобой. Но ведь ты никогда ничего такого не говорил. Ты не сказал мне об этом, когда я уходила, ни единого слова! Откуда же мне было знать, раз ты молчал? О боже!..

Ее била дрожь. Человек смотрел на нее как на чужую, незнакомую, взгляд был ледяной и бесцветный, этот взгляд проходил сквозь все, что оказывалось перед ним. Изжелта-белое лицо блестело, кровь из раны не шла, там просто было отверстие.

– О, это страшно, страшно! – закричала она. – Я не хочу здесь оставаться. Уйдем сейчас же, я этого не вынесу!

Она подхватила платье, шубу и шляпку и выскочила из комнаты. Йенссон последовал за ней. Они бросились вниз по лестнице, она поскользнулась и села в плевки и сигарный пепел. Внизу стояла та же рогатая старуха, она дружелюбно и понимающе ухмылялась в бороду, кивала головой.

На улице они немного успокоились. Она оделась, привела в порядок свой туалет, припудрила нос. Йенссон, словно защищая, обнял ее за талию, поцелуями остановил слезы, готовые брызнуть из ее глаз, он был такой добрый. Они торопливо зашагали к площади.

Черт-распорядитель по-прежнему там прохаживался, они снова на него наткнулись.

– Как, уже все? – сказал он. – Надеюсь, господа остались довольны?

– О, это было ужасно! – воскликнула женщина.

– Не говорите так, быть не может, чтобы вы на самом деле так думали. Посмотрели бы вы, сударыня, как было в прежние времена! А теперь на преисподнюю просто грех жаловаться. Мы делаем все, чтобы человек не только не почувствовал боли, но и получил удовольствие.

– Что правда, то правда, – согласился господин Йенссон, – надо признать, что стало гуманнее.

– О да, – сказал черт, – модернизировано все сверху донизу, как полагается.

– Конечно, ведь надо идти в ногу с веком.

– Да, теперь остались только душевные муки.

– И слава богу! – воскликнула женщина.

Черт любезно проводил их к лифту.

– До свидания, – сказал он, отвешивая низкий поклон, – и добро пожаловать снова.

Он захлопнул за ними дверь. Лифт пошел вверх.

– Как все же хорошо, что это кончилось, – с облегчением сказали оба, когда, тесно прижавшись друг к другу, опустились на мягкое сиденье.

– Без тебя я бы этого не вынесла, – прошептала женщина.

Он притянул ее к себе, и губы их слились в долгом поцелуе.

– Подумать только, – сказала она, опомнившись после его объятий, – чтобы он мог такое сделать! Но он всегда был со странностями. Никогда не умел смотреть на вещи просто и естественно, для него все было вопросом жизни и смерти.

– Ну и глупо.

– Ведь мог же он мне об этом сказать? Я бы осталась дома. Мы с тобой могли бы встретиться в другой вечер.

– Ну конечно, – сказал Йенссон, – конечно, встретились бы в другой раз.

– Но, любимый мой, что мы сидим и говорим об этом? – прошептала она, обвивая руками его шею. – Ведь все уже позади.

– Да, моя девочка, все уже позади.

Он заключил ее в объятия. Лифт шел вверх.

Однажды вечером я шел по улице с моей любимой, как вдруг открылись ворота мрачного дома, мимо которого мы проходили, и из темноты одной ногою выступил амур. Но был это не обычный маленький амур, а огромный мужик, тяжелый и жилистый, весь волосатый. Похожий на здоровенного стрелка, он прицелился в меня из своего большущего лука. Он выстрелил и попал мне в грудь, а сам исчез, затворив за собой ворота дома, напоминающего темный, безрадостный замок.

Я упал, а моя любимая продолжала свой путь. Наверное, она не заметила, что я упал. Ведь если б она заметила, то, конечно, остановилась бы, склонилась надо мной, постаралась бы мне помочь. Но она прошла дальше, и я подумал, что она ничего не заметила. Моя кровь хлынула ей вслед по водосточной канаве, но вскоре остановилась, потому что вся вытекла.

Все мы видели его и видим почти каждый день. Мы не обращаем на него внимания, снова и снова проходим мимо того места, где он лежит, и не задумываемся о нем, словно он и должен там лежать, словно он – неотъемлемая принадлежность нашей жизни. Я говорю о Линдгрене, человеке с отсохшими ногами, который ползает по улицам и бульварам, отталкиваясь от земли руками в кожаных рукавицах; ноги его тоже обшиты кожей. Лицо с короткой бородкой отмечено страданием, которого не в силах выразить маленькие, покорные глаза. Все мы встречали его и встречаем его постоянно, мы привыкли к нему и не замечаем его, будто он – частица нас самих. Мимоходом суем мы монету в его высохшую руку – ему ведь тоже нужно жить.

Но все почти знают об этом старике только то, что он существует на свете. Поэтому я расскажу все, что мне известно о нем.

Я часто останавливался поболтать со стариком, в нем было что-то доброе и успокаивающее, и мне нравилось разговаривать с ним. Я так часто возле него останавливался, что прохожие могли подумать, будто это мой несчастный родственник. Но это не так. В нашем роду нет убогих, а то горе, которое выпало нам на долю, мы несем с достоинством, и миру оно неведомо. Однако я считаю, что нужно иной раз постоять и поговорить с ним – и для него, чтобы он не чувствовал себя отверженным, да и для меня самого, так как ему было что порассказать.

Мне вовсе не казалось, будто между нами такая уж пропасть; и я частенько думал, что, если бы у меня отсохли ноги и мне приходилось бы вот так же ползать по земле, в этом не было бы ничего странного и у меня не было бы никаких оснований удивляться, почему мне выпала такая судьба. Так что между нами словно было что-то общее.

Однажды осенним вечером я натолкнулся на него в парке, где обычно встречаются влюбленные. Он лежал под фонарем, на освещенном месте, и протягивал худую руку, хотя вокруг никого не было; может быть, он надеялся, что от любви люди становятся щедрее, а скорее, просто не разбирался в делах этого мира и лежал с протянутой рукой где придется; или, может, он жил где-нибудь поблизости. Недавно прошел дождь, всюду стояли лужи, Линдгрен весь перепачкался, и вид у него был усталый и больной.

– Не пора ли вам домой, Линдгрен? – сказал я. – Уже поздно.

– Да, – ответил он, – пожалуй, надо двигаться.

– Я немного провожу вас. Где вы живете?

Он сказал мне свой адрес, и оказалось, что мы живем совсем рядом и нам по пути.

Мы наискосок пересекли улицу.

– А не страшно вам переходить дорогу? – спросил я.

– Нет, что вы, – ответил он. – Ко мне все очень внимательны. Вчера полицейский специально ради меня остановил движение. Правда, он велел мне поторапливаться, но в этом нет ничего удивительного. Нет-нет! Меня здесь все знают, и все привыкли ко мне.