Филип Грин - Держи его за руку. Истории о жизни, смерти и праве на ошибку в экстренной медицине

Женщина подбежала к нему и упала на колени. — Отис! — закричала она, хватая его в объятия. — Отис!

Через мгновение она отстранилась, чтобы посмотреть на сына.

Лицо у него было в грязи. Грязь, пот и слезы покрывали его грязными разводами. По носу стекала кровь, чудом не попадая в глаз.

Мальчик сидел, придерживая локоть левой руки ладонью правой. Левое плечо обвисло. Казалось, что он вот-вот упадет на левый бок, хотя сидел он совершенно прямо. Его порванная рубашка свисала с крыши, покачиваясь на ветру, как маленький флаг.

— Прости, мама! — тихо заплакал мальчик.

— Ты ударился головой? — спросила мать.

Отис кивнул.

Мать принялась ощупывать его голову в поисках шишек или порезов. Мука, кровь и грязь покрывали густые волосы Отиса. Он был в грязи, но она чувствовала, что череп цел. С его маленькой головой все в порядке.

Потом она перешла к его плечу. Начав с грудины, она ощупала левую ключицу. Отис закричал от боли. Ключица была сломана.

Женщина поднялась и крикнула Дэнни. Второй ее сын оставался на улице, со страхом заглядывая внутрь через окно. Глаза женщины привыкли к полумраку амбара. И тут она увидела. На какое-то мгновение она даже позабыла о страдающем сыне.

В полумраке старого запертого амбара стоял украденный соседский трактор «Джон Дир», уже полуразобранный на части.

— Док…

— Док!

Я трясу головой, и Отис, трактора, амбары и вороны разлетаются в стороны. Я перестаю давить на ключицу.

В дверях стоит вернувшийся дежурный. На нем ярко-желтый халат приемного отделения. Второй он протягивает мне.

— Вы нужны нам во второй смотровой, док. Реанимация. Вы не слышали оповещения?

— Извините, — бормочу я, и лицо мое краснеет. Он смотрит на меня и смеется — мы давно работаем вместе, и он хорошо меня знает.

— Ничего — все уже собрались.

Он кидает мне халат, и я подхватываю его.

Осмотр я закончу позже.

Вслед за дежурным я выхожу из палаты. Перед второй смотровой столпились трое полицейских, два врача скорой помощи и мужчина в велосипедном шлеме. Они о чем-то спорят. В смотровой уже стоит каталка, и я замечаю пару потрепанных велосипедных кроссовок. И вороны тут же начинают собираться на проводах…

Я вхожу в комнату, где раздаются рыдания. Здесь собрались четыре поколения одной семьи. Старик в ковбойской шляпе, патриарх семьи, сидит на кровати. Когда я вхожу, он кивает, и три поколения, не говоря ни слова, выходят.

Мужчине в шляпе, похоже, около девяноста. На нем коричневая фетровая ковбойская шляпа «стетсон». Это парадная шляпа. Фетр чистый и гладкий — ни грязи, ни жира, как на рабочей шляпе ковбоя. На тонком кожаном ремешке справа серебряная пряжка. Мужчина явно подготовился к посещению больницы.

— Доброе утро, — здороваюсь я. — Я доктор Грин из приемного покоя.

Он смотрит на меня светло-голубыми глазами. В них есть приятная прозрачность бескрайнего неба. Они похожи на перевернутый голубой купол над огромной прерией, где расположились ранчо фермеров. Я вижу, как старик моргает, пытаясь сосредоточиться. В уголках глаз образуются морщинки, похожие на корни дерева, и от этого глаза становятся еще ярче и глубже.

Но мое внимание привлекают усы. Широкие пышные усы — идеальное отражение полной симметрии. Кончики усов сужаются и молодецки закручиваются вверх.

— Здравствуйте, док.

Старик медленно поднимается, древние кости громко скрипят и щелкают. Он протягивает мне правую руку.

Я ее пожимаю.

Рука старика крепкая. Он и сам крепок даже в девяносто лет. Ладонью я ощущаю жесткие мозоли. Целая жизнь в работе с проволочными изгородями, канатами и упряжью не прошла даром.

— Эймос, — представляется он.

Я киваю.

На шее старика галстук-боло. Черный плетеный кожаный шнурок, похожий на кожаную ленточку на шляпе. Концы шнурка скреплены серебряной пряжкой в виде бычьего черепа. На старике чистая, выглаженная белая рубаха с длинными рукавами. Я думаю, не воскресенье ли сегодня? Он выглядит так, словно идет в церковь в своем лучшем костюме.

— Что случилось с Шелли? — спрашиваю я.

Старик бледнеет.

Мы подходим к кровати.

На кровати на спине лежит старая женщина. Она пристегнута к оранжевой доске. На шее белый пластиковый воротник, установленный медиками скорой помощи. Воротник не дает ей двигать шеей — это важно, если какие-то кости сломаны.

Воротник придуман не для комфорта. Он помогает нам удерживать пьяных, травмированных и агрессивных пациентов. Маленькой старушке он не подходит по размеру. Верхняя его часть скрывает ее подбородок и губы. Она шевелит губами, как кролик, который щиплет морковку в огороде.

Раздается стон, и мы подходим ближе.

— Она упала, док.

Старик медленно качает головой и хватается обеими руками за поручень кровати. Лицо его обвисает. На мгновение я представляю, как он через изгородь смотрит на больное животное, лежащее на земле.

Я встаю напротив и берусь за поручень с другой стороны. Старик поднимает правую руку и начинает подкручивать кончик уса большим и указательным пальцами. Это бессознательное действие. Теперь я понимаю, почему у него такие тонкие кончики усов.

Жена стонет.

Мы оба смотрим на нее. Волосы у нее выпали, и теперь она почти лысая. Осталось лишь несколько длинных белых прядей. Они покраснели от крови, текущей из раны на лбу. Мы видим, как цепочка капель крови течет по виску, оставляя идеально прямую красную линию.

Эймос вытаскивает белый платок и осторожно вытирает кровь. Женщина смотрит на него, потом на меня.

— Дэвид? — произносит она.

Он не отвечает и снова вытирает кровь.

— У нее деменция? — спрашиваю я, уже зная ответ.

Я прочел ее карту до прихода.

Он тяжело вздыхает и отвечает:

— Десять лет ада, док.

И снова вытирает кровь.

Эймос рассказывает мне, как это случилось впервые. Тогда он целый день занимался скотом, а вернувшись вечером, застал жену во дворе. Она бродила в поисках сестры.

Сестры, которая умерла пятьдесят лет назад.

Он рассказывает, как ей становилось все хуже. Как она начала забывать выключить плиту, воду в ванной. Как она забыла номер телефона, свое имя, имена мужа и детей. Воспоминания исчезали одно за другим, как коровы, умирающие от чумы.

Он рассказывает, как она всегда говорила, что не хочет в дом престарелых. Как еще в юности они решили, что проживут всю жизнь на ранчо у подножия гор. Как они пообещали друг другу, что бы ни случилось, никогда не отправлять другого в город, под крышу, к беспомощным старикам, прочь от неба, простора и друг от друга. Он рассказывает, как каждую ночь, как только стемнеет, она кричит, плачет и бродит по дому. Это продолжается долгими часами. Ему приходится запирать ее в комнате, где нет мебели, только матрас на полу. Но даже тогда она стоит у двери и кричит. Всю ночь она колотит по двери кулаками и кричит про мексиканцев в комнате, которых видит только она одна.