Маша Трауб - Бедабеда [litres]

Да, поселок стоял на берегу моря, но с одной стороны сливная заводская труба, с другой – тухлая заводь, а дальше, за холмом, даже местные не рисковали купаться. Окунешься, и все – либо просрешься, либо сыпью покроешься. Даже пляж не пляж, а не пойми что – не песок и не галька, а что-то среднее. Мелкие камни прилипают к телу. Песок хоть смыть можно, а камни так легко не смоешь. Море тоже странное – где-то мелкотня, пока до глубины доберешься, идти устанешь, а где-то сразу глубина – один шаг, и от неожиданности ныряешь с головой. При этом, конечно, срач – как без этого? Да и видов особых нет – ни гор поблизости, ни живописных пригорков. Зелени тоже три куста в ряд. В общем, странное место. Но кто-то из начальства решил, что оно перспективное, «незаезженное», земли – «хоть жопой ешь», как говорил Витька, гектарами продается за копейки. Витек даже хвастался, что скоро их поселок станет местной Рублевкой.

Началось строительство, брат носился с итальянскими паркетными досками, дышать на них боялся. И не признавался заказчикам, что в их климате роскошный паркет очень скоро пойдет волнами, а то и дыбом встанет. Правда, убеждал купить увлажнители воздуха, лично таскался с напольным кондиционером, чтобы создать нужную температуру. Витек тогда ходил счастливым и часто, напившись, вспоминал это время как лучшее в своей жизни. Но потом ему опять «не повезло». Одного заказчика посадили, забрав из только что построенного особняка, прямо по свежему паркету уводили. Второй сам уехал за границу, и, как оказалось, вовремя. Витек еще пару месяцев ходил и доделывал работу в надежде, что хозяин вернется. Но не случилось, естественно. Еще несколько потенциальных клиентов, которые стояли на Витька́ в очереди, отказались от идеи строительства.

Поселок так и остался засранным и убогим местом, без дорог, нормального электричества, часто и без воды. А если с водой, то вонючей и тухлой. Местные-то привыкли, а приезжие из туалета первые три дня не выползали. Виктор переквалифицировался и клал плитку в квартирах, сдающихся в аренду. Однако заказчики – местные – хотели «бедненько, но чистенько». Чтобы временные жильцы порадовались, что так дешево удалось снять квартиру, убедились, что море грязное, берег замусоренный, дети подхватывают кишечную палочку и – уехали, чтобы никогда больше сюда не вернуться. Но им на смену приезжали другие жильцы, и спрос всегда превышал предложение. И ничего в поселке не менялось годами. Разве что в ларьке теперь заправляла дочь Люськи, такая же матерщинница и поклонница радио «Шансон», как и ее мать.

Людмила Никандровна забрала маму в город, освободив для брата дом. Конечно, дом – сильно сказано. Витек, умевший и плитку класть, и сантехнику менять, в родном доме палец о палец не ударил. Дом скорее напоминал сарайчик, отапливаемый старой, чадящей печкой. Сколько раз Мила просила брата привести жилище в порядок, ну хотя бы внутри побелить, покрасить да хоть линолеумом самым дешевым прогнившие доски на полу прикрыть. Но Витьку было наплевать. Как только рухнули его планы на местную Рублевку, он загнал по дешевке кондиционер, увлажнитель и ушел в долгий, глухой запой. Пил неделю, не просыхая. Из запоя его вывела Люська из ларька, которая что-то подсыпала ему в пойло, так что он блевал и не сползал с унитаза еще неделю. После чего пообещал, что пить больше не будет. Все шло своим чередом. Как у всех в их поселке. С матом, разводами, свадьбами, рождением детей. Запоями, крестинами…

Людмила Никандровна потом часто мысленно возвращалась к тому моменту, когда решила забрать мать в Москву. Ведь та никогда не хотела жить с дочерью и уж тем более в столице. А она и не собиралась забирать маму к себе. Они перезванивались с Витьком, и тот обычно отвечал, что все нормально. Но потом Людмиле Никандровне позвонила Лариска, Витькина жена, то ли уже бывшая, то ли еще нет, и сказала, что «свекровка совсем с дуба рухнула». И раньше-то была с приветом, а тут совсем с головой поссорилась. То по поселку бегает и орет как полоумная, что ее ограбили и все из дома вынесли, то Лариску не узнала, когда та пришла порядок навести. Но звонила Лариска не из-за поведения свекрови, которую, как и все невестки, считала вселенским злом, но терпела, а из-за того, что Витька опять ушел в запой. Лариска спрашивала, нет ли какой таблетки, чтобы тайно подсыпать. Зашиваться он не хочет, хоть ты тресни. А Люська тоже отказывается помогать – тогда ведь Витек чуть не сдох от ее снадобья.

– А что с мамой, можешь поподробнее рассказать? – попросила Людмила Никандровна. И Лариска рассказала, как могла, как умела. Уже тогда стало понятно, что у матери деменция.

Людмила Никандровна уже не помнила, как уговорила мать приехать в Москву. Кажется, пообещала, что всего на неделю. И по магазинам пройтись. Да, и колбасу они обязательно купят. Кажется, мать тогда согласилась ради этой колбасы.

Поначалу все шло хорошо. Маме все нравилось – двор, чистые улицы, магазин, Красная площадь. Людмила Никандровна водила мать в театры, кино, даже в цирк. В цирке ей особенно понравилось. Не то что в их шапито, которое на лето приезжает. Людмила Никандровна подобрала терапию, подсыпала таблетки в сладкий чай, благо мать любила именно сладкий – три полные ложки сахара на чашку.

Но вскоре мать начала винить себя за то, что уехала из дому. Мол, сыну-то она нужнее. Чуть ли не каждый день звонила Лариска, плакала, говорила, что Витек, сволочь последняя, на развод подал. И уже к своей новой, Катьке, переехал. Мать всплескивала руками, хваталась за сердце и бросалась собирать чемодан.

– Мам, он взрослый человек, сам разберется, – отмахивалась Людмила Никандровна.

– Ой, как он разберется-то? Ты забыла, как он настрадался от Лариски этой? Теперь вот еще одна шалава на его голову.

Людмила Никандровна слушала причитания матери про то, какой Витя хороший, добрый, доверчивый, как он, бедный, намучился с этими бабами, и диву давалась. Ни разу мать не интересовалась, как жилось дочери.

– Мам, за меня ты так не переживала что-то… – сказала Людмила Никандровна, понимая, что эта фраза звучит как давняя детская обида.

– Да что с тобой станется? Ты ж у нас всегда самая умная, – ответила мать, но как-то зло, с презрением, даже с отвращением.

Именно этой эмоции Людмила Никандровна не ожидала и не могла понять. Она все чаще стала замечать эту гримасу на лице матери. Когда она ела яичницу, пожаренную дочерью, когда ложилась в кровать, когда шла в ванную и Людмила Никандровна помогала ей помыться. Отвращение. Родная дочь вызывала у матери это чувство.

– Наверное, это был тяжелый для вас период, – Людмила Никандровна снова услышала голос Анны.

– Да, очень. Тогда я так не считала, а сейчас не понимаю, как выдержала. Было не просто тяжело, невыносимо. Я знала, что должна делать, но наталкивалась на стену. Нет, мама не отталкивала мои руки, но я чувствовала, что ей неприятны мои прикосновения. Это убивало все. Даже крохи сочувствия. Да, я выполняла долг, не более того. Любви во мне оставалось все меньше. Или ее вовсе не было. Никогда. До того момента, пока не появилась Марьяша. Именно с ней я узнала, что такое настоящие нежность, страсть, радость, боль… Все, что заложено в каждой женщине, правда, в разной дозировке, я почувствовала сполна.