Зоя Богуславская - Предсказание

Сегодня все казалось далеким, неправдоподобным, чувство потери вроде бы миновало, жизнь взяла свое. Он окунулся в нее безоглядно, с наслаждением, ощущая свою необходимость кому-то, он видел свою цель в преодолении инерции, консерватизма, он лично принимал участие в «ускорении прогресса», как говорилось в высоких сферах. Но картины прошлого часто возвращались ночами и по вечерам, как отпечаток растения на камне, который исчезает под накатом волны и прервется, как только он высохнет.

Другой веревочкой, которая вилась уже из близкого прошлого Митина, было воспоминание о начале их сближения с Катей два года назад.

Они познакомились у Старухи, которая приехала в тернуховский Дом культуры с чтением своей композиции из Пушкина, Маяковского, Есенина, Цветаевой. Старуха согласилась на выступление, поддавшись уговорам Любки. Для Крамской уже трудно становилось играть в ежедневном репертуаре, самостоятельные вечера два-три раза в месяц пришлись ей по душе. Вроде бы и с публикой не расставалась, и не тянула из последних сил спектакль. Вечер поэзии или прозы собирал поклонников Крамской, искавших имя знаменитой актрисы на афишах, имя, ставшее прижизненной легендой. Появление ее в Тернухове вызвало сенсацию. После триумфально завершившегося концерта Старухе устроили прием. В громадном люксе гостиницы «Ока» было много цветов, шампанского, играли на гитарах и рояле, среди прибывших, знакомых и незнакомых, было много молодежи. Величественная и растроганная, Крамская восседала в кресле, очерчивая вокруг себя магический круг обожания. В разгар тостов Старуха подозвала Митина и сказала, что хочет познакомить его со своей ученицей и любимицей Катей Цыганковой, которая собирается бросить Москву и безумно ринуться вслед за «авантюристом», режиссером Лихачевым, ради глупой его затеи – преобразования тернуховского театра в экспериментальный театр молодежи. Поискав глазами в плотном кругу обступивших ее поклонников, Крамская не нашла Кати, тут же забыла о ней, отвечая брюнету с гвоздикой в петлице, требовавшему пригубить его шампанского.

Митин сразу же нырнул в смежную комнату, но и здесь наткнулся на гостей, среди которых различил знакомую ему актрису Лютикову с фоторепортером из местной прессы, снимавшим ее около молодой высокой женщины с медным отливом волос. Совсем еще юный репортер уж очень суетился перед незнакомкой, к ее медным волосам и прямым плечам не очень-то шло вырезанное на спине лиловое платье, открывавшее худые лопатки. Но длинная шея легко несла коротко остриженную голову, и Митина кольнула мимолетная острая заинтересованность. Подойдя, он спросил о ней у Лютиковой, та объяснила, что это их новая актриса Катя Цыганкова, приглашенная из Москвы латать дыры в «Трех сестрах», «Пигмалионе», «Оптимистической» после отъезда в Заполярье с мужем бывшей исполнительницы этих ролей. Очередной пунктик нашего Лихачева, пожала плечами Лютикова, хотя девка вроде бы неплохая, посмотрим. Между прочим, замужем, добавила Лютикова громко. Женщина обернулась, сбрасывая пепел с сигареты, и Митин увидел ее сбоку – поджарую, с узкими бедрами и впалой грудью, которая казалась еще меньше от привычки сутулиться. Она говорила мало, больше курила, рядом стояла рюмка коньяка, и было не понять, в каких она отношениях с этим, из газеты. Потом, когда достаточно уже было говорено, их познакомили, что-то она объясняла про Крамскую, стихи, публику, он отвечал. Уже не вспомнишь, как он убедил ее уйти, почему они оказались вдвоем в вестибюле на диване. Она вдруг оттаяла, заговорила про какую-то пьесу удивительно образно, захватывающе ярко. Он подивился ироничной резкости ее суждений, смутно почувствовал ненужность ему всего этого – пьесы, актрисы, ее властного возбуждения – всего, кроме нее, этой женщины, которая почему-то казалась ему неразрывно связанной с ним. Выговорившись, она замолчала, потом кто-то подходил к ней, в конце вечера она заинтересовалась его профессией. Невпопад обстановке Митин начал всерьез рассуждать о «ножницах», которые образуются между тем, что изобретается современниками, и воздействием этих изобретений на само время, он забылся, что-то втолковывал ей о стимулировании, предлагая усовершенствовать организацию научно-технического прогресса. Она терпеливо кивала, поддакивала, и он, с удивлением наблюдая себя со стороны, обнаружил, что впервые после смерти Ламары ощущает вкус живой жизни.

За стеной гости Старухи кого-то разыгрывали, заставляли искать спрятанное. Их с Катей уже ничто не касалось, они долго раскуривали друг у друга одну и ту же сигарету, потом доставали из пачки новую, она дотрагивалась до его руки, волос, дыхание касалось его губ. Потом они исчезли, ничего не сказав Старухе, почти силой он тащил Катю по переулкам, скверам и все говорил, говорил, как будто рухнула перемычка, сдерживавшая могучую реку. Глубокой ночью они подошли к его дому, она вроде бы не хотела этого, но не противилась, что-то в ней было безразличное к себе, нецепкое, и она осталась.

Утром наступило отрезвление. Митину не хотелось вспоминать о бегстве со Старухиного приема, о своей глупой тираде на научные темы, кощунственно нестерпимым казалось пробуждение их обоих в комнате Ламары, на том же месте, где она угасала и страдала столько дней. Митину хотелось перечеркнуть эту встречу, немедленно выпроводить Цыганкову – утром Катя увиделась непривлекательной, костлявой, от нее несло табаком. Томясь, он накинул халат, двинулся на кухню варить кофе.

– Покрепче, – сказала она вдогонку, жадно затягиваясь.

Он кивнул, с иронией отметив про себя, что о первой своей привычке она ему уже заявила.

Молча пили кофе, она – с наслаждением, небольшими глотками, после которых прерывисто курила, он – залпом, с отвращением.

– У меня такое чувство, – протянула она задумчиво, – что отсюда очень давно ушла женщина. И все же, вокруг все сделано ею, а ее нет. Странное какое-то чувство. Она оставила тебя?

– Она умерла.

– А… Тогда понятно. – Катя затушила окурок. – Что ж ты, совсем один? Все это время?

– Нет, – сделал он усилие. – У меня дочь. Она в Москве.

– Сколько ей?

– Семнадцать.

– Прости. – Она помолчала. – Тебе, должно быть, очень мерзко от всего этого…

– Ничего, – не слишком вежливо отреагировал он, с удивлением отметив ее проницательность и нежелание обольщаться. Впоследствии еще не раз он поражался этой ее способности глядеть на жизнь в беспощадном свете правды, обнажая ее глубоко скрытый смысл. Она всегда говорила то, что есть на самом деле. Ни больше ни меньше. И в отличие от него не врала, даже во спасение.

– Ты очень торопишься? – спросила она. – Не люблю спешить, когда к этому нет чрезвычайных причин. Выпьем еще по чашке, и я, пожалуй, двинусь. Меня ведь давно ждут.