Зоя Богуславская - Предсказание

– Вот это жизнь! – вздохнул Каратаев. – В такой жизни можно себе и артистку Дольских позволить, и Софи Лорен. – Он вдруг дернул машину. – А скажи, Юра, как вот ты смотришь, если твоей Марине в фильме кто-то под подол лезет или целуется взасос? Как ты это выносишь?

– Привык, – усмехнулся Окладников.

– А поначалу?

Окладников не ответил, – видно, не было у него настроения исповедоваться.

– Не хочешь – не говори, – обиделся Каратаев, все ускоряя ход. – Только мне интересно, ты ее бил когда-нибудь? Ведь, как бабе ни доверяй, если не врежешь ей хоть разок, слушать басни не будет. Значит, бил?

– Не-е, – протянул Окладников. Голос у него был размягченный: видно, кое-что вспомнилось.

Такой, подумал Митин, и пальцем никого не тронет, не то что женщину.

– А как же справлялся, коли не бил? – не унимался Каратаев.

– Не в том суть, – поморщился Окладников. – Я поначалу все доказательств у нее требовал. Придет домой после съемок, где любовная сцена по ходу фильма, а мне обязательно надо, чтобы она наизнанку выворачивалась. В подробностях излагала, что чувствовала с партнером, чего ей хотелось в этот момент… – Окладников помолчал. – Мучил ее до потери сознания.

– А сейчас как же?

– Сейчас? – Окладников потер висок. – Сейчас отстал. Понял, что любит она меня без памяти, а все эти репетиции, скользкие моменты – это просто работа такая.

– Значит, одному баранку крутить – работа, другому – целоваться. Все одно?

– Ага! – подтвердил Окладников. – Моя работа тоже не просто так – селедку развешивать.

– А какая у тебя работа? – спросил Митин. Только сейчас он сообразил, что Юрка ни разу не упоминал о своей работе. Почему-то ведь сбежал он из высотного дома в эти глухие, малокомфортабельные места.

– Психологическая, – улыбнулся Юра.

– Как это? – не понял Каратаев.

– Я… как бы тебе объяснить… Психолог. Они ведь всюду нужны.

– Уж как нужны, – захохотал Каратаев. – У нас, поди, каждый в стране психолог. – Он покривил губы. – Начиная с нашей буфетчицы.

Митин припомнил птичку-буфетчицу в Ярильске и то, как она удачно сработала их отъезд.

– И что же, за эту психологию и деньги платят? Хорошие?

– Нормальные. – Юрка застенчиво опустил глаза. – Если на космос поработаешь или в серьезный эксперимент напросишься, то совсем приличные. В прошлом году, допустим, мы плавучую лабораторию на яхте соорудили…

– На яхте? – ахнул Каратаев.

– Был такой эксперимент. На совместимость.

– На яхте каждый совместится, – уныло сострил Каратаев. – Вы где плавали-то?

Окладников открыл рот, но вдруг стал тереть грудь.

– В другой раз, Саня. – Он массировал вдоль ребер – справа налево, слева направо. Немного погодя снял руку с груди, отдышался. – Приезжай, и тебя возьмем на эксперимент, – пригласил Каратаева.

Проехали еще деревню, дорога чуть выпрямилась – могил стало меньше.

– Допустим, трое вместе и беспрерывный шум, – заговорил Окладников. – Все, что ни делают, – все на глазах друг друга в этом страшном шуме. Двое мужчин и одна женщина.

Каратаев равномерно закладывал километры, даже курить забыл.

– Ну и что?

– Нервишки сдают, а когда нервишки сдают, характер весь наружу. Кто-то хочет подчинить остальных, чтоб по его было, а кому-то все до фени, лишь бы время шло. Один замкнулся, губ не разожмет, другой тараторит, остановиться не может. Как в Ленинграде было во время блокады. Кто-то норовит с пайком словчить, а остальные хоть помирать будут, а еду у других не возьмут. Еще и свое детям и старикам отдавали.

– И вся совместимость?

Окладников не ответил.

– А этой весной, например, я со сборной работал, – сказал он немного спустя.

– Может, и Старостина знаешь? И Пеле, и Кассиуса Клея?

Окладников опять промолчал, можно было понять, что в положительном смысле промолчал.

– Вот это жизнь! – сдался наконец Каратаев. – Ради такой жизни все бросишь! Значит, не брешешь, что возьмешь?

– Сговоримся. – Окладников улыбнулся застенчиво, мило, хотелось обнять его за такое предложение.

Каратаев радостно дымил, разговор оборвался. Скорее всего – надолго. А может, никогда уж не придется договорить о совместимости.

Ведь это только кажется, что разговор, который оборвался, продолжится. Не сегодня завтра, но обязательно его докончишь. А уж никогда этого разговора больше не будет. Никогда больше к этому разговору не вернешься. Да и мыслями вернешься ли к этой минуте твоей жизни?

…Колеса тернуховского поезда мерно отстукивали километры, приближавшие его к дому, а он вот вспомнил тот разговор в тайге. Почему именно сегодня, именно в этой точке пространства переметнулось его сознание на столько лет назад? В тот отрезок времени, когда ехали они с Каратаевым и Окладниковым в Семирецк? Может, опыт, груз нажитого осмысляются, чтобы высветить очертания судьбы, чтобы шагать дальше? И потому начинаешь задавать себе идиотские вопросы: чего ты достиг или не достиг, удалась жизнь или нет, и вообще, состоялся – не состоялся? От него самого останется ли что-нибудь, если завтра он исчезнет с лица земли и все оборвется, ничего уже нельзя будет добавить к его биографии?

Он смотрел в просторное окно: вдали простирались поля, уходящие за горизонт, темнел еловый лес – все это останется! А от него что видимое, ощутимое останется, разве что отсвет в чьей-то судьбе? Кого-то он вытащил, кому-то помог раскрыться. Этим людям он, наверное, запомнится. Митин стал перебирать дела последних двух лет. Например, иркутскому подвижнику Ратомирову, предложившему свою технологию автоматизированных линий станков, или тому склочному парню, придумавшему фильтр для очистки несточных вод и доказавшему, что в гиблом пруду могут заискриться, затрепетать золотые рыбки. Кстати, как же его фамилия? Запамятовал. Потом был еще тот автор заявки на клей БР, скрепляющий сосуды, о котором вспомнил в больнице, и Ширяев с его «Экспрессом». Сколько Митин разбирался во всем этом, толкал, объяснял! Может, для этого он и родился на свет, чтобы разбираться и толкать? И был ли счастлив своим предназначением? Трудно сказать.

Сейчас он вспомнил Евгения Легкова, физиолога из Саратова. Без конца он слал в бюро свои предложения, острые, невероятные, то он был близок к раскрытию механизма иммунной системы, то изобрел препарат, устраняющий отторжение при пересадке внутренних органов. Легкое изобретал ежедневно, но ничего не умел довести до конца.

Вскоре он объявился лично.

Скелетообразный, с фанатичным блеском в глазах, парень этот еще долго снился ему по ночам. Он забросал Митина идеями, гипотезами, усовершенствованиями – однако без учета возможностей их реализовать. Очевидно, Легков нуждался в ком-то, на кого мог бы излить придуманное. И Митин стал этим «кем-то». Они проводили вместе много часов, после которых Матвей был в безмерном упоении и еще долго находился под магией неиссякающего дара Легкова. В дни, когда тот появлялся, даже Любка не удирала из дома. Она доставала гитару и пела, как-то так получалось, что при Легкове она всегда казалась паинькой. Почему-то всегда он умел заставить ее думать, отвечать на его вопросы.