Олег Слободчиков - Сезон

Игорь кивнул:

— Да, странная земля. Сейчас не верится, что за все это веками разные народы резали друг другу глотки. Впрочем, — добавил насмешливо, — не ради райского города: здесь искони добывали медь.

— Одно другому не мешает, — улыбнулся Паша. — Дай нам с тобой и с нашим участком это месторождение: так, чтобы государству налоги платить, а остальное тратить по своему усмотрению, наверное, и мы бы здесь город отгрохали и райские сады развели.

— Кто же тебе разрешит присвоить месторождение?.. Пусть даже с пользой для всех.

Не разрешит, конечно, — вздохнул Паша. — Да и не это, пожалуй, главное: где взять подходящих людей? Вчера был в животноводческом совхозе, запчасти искал, гляжу, кошару ремонтируют. Один мужик бревно на крышу затаскивает, другой стоит и смотрит. Спрашиваю: «Что не поможешь?» А он мне эдак серьезно: «Я — звеньевой». У нас на участке вроде бы не так, но все равно… — безнадежно махнул рукой.

Игорь постучал пальцем по часам на руке:

— Надо успеть в столовую, пока не подъехала смена. — Усмехнулся: — Городу не быть, и бог с ним: пусть пустыня останется пустыней — это тоже нужно.

Они зашагали рядом в сторону поселка, Игорь через минуту забыл бы ничего не значащий разговор, но Паша не пожелал поставить на том точку.

— Прикинь, — продолжал на ходу, — свободное содружество трудящихся: ни начальников, ни подчиненных — только профессии. Ведь директор — это профессия, а не положение, правда? Были бы люди приличного уровня культуры, которых нам с детства в кино показывали, можно было бы изменить и производственные отношения, а следовательно, производство.

— Оуэна, Мора читал?

Паша мотнул головой:

— Помню по политэкономии проходили, но не читал.

— Все, что ты говоришь, было обдумано, обсосано и выброшено на свалку еще в прошлом веке, — учительским тоном вещал Игорь. — Не забывай, что на дворе восемьдесят четвертый год — реставрация покоя. А то, что ты говоришь про процент с прибыли — давно существует: поговори с Колей Авдеевым, он из старательской артели… И вообще, — спросил раздраженно: — Сколько тебе лет?

— Двадцать восемь, — серьезно ответил Паша.

— Мне тридцать, но это не важно. Жизни, по-моему, ты не знаешь.

Паша засунул руки глубоко в карманы, ссутулился, зло хохотнул:

— Что за народ, гуманитарии? Чему вас учат? Какую идею ни двинешь — один аргумент: этого читал?.. И этого не читал?.. Так чего выступаешь? — А копнешь чуть глубже — за вашей эрудицией-то голимая пустота… Ладно, пусть я не прав, но ты ведь тоже видишь, все вокруг не так, как надо, будто завтра конец света. Ты-то что можешь предложить?

— Могу предложить ничего не предлагать! Делай свое дело не хуже, и не лучше других. В свое время все само собой придет и определиться.

— Лучше-то почему нельзя? — искренне удивился Паша.

— Может быть, в геологии назрела пора реформ, а ты начнешь давать три плана и притормозишь ее.

— Ну, это уж ты того, закрутил, — уверенней возразил горняк, — Ничего само собой не приходит!

Двое шли в поселок по пыльной дороге. Паша размахивал руками, строил в воображении город-рай: дома и фонтаны, отделанные розовым ракушечником, вечерние огни возле кафе, улыбки и смех в сумерках. А главное… «Здесь нет врагов, здесь все мы люди, здесь каждый кто вооружен нелеп и глуп, как вошь на блюде» — закончил хрипловатым баском, подражая Высоцкому.

Игорь снисходительно посмеивался над технарем, но шел за ним по зеленым улицам поселка-фантома, в фантастическое кафе, где нет очередей и привычного хамства. Потом, со скрытой злостью изрек:

— Изуродовали наше поколение идеалами через книги и кино, теперь расхлебываем правду жизни!

Мишка Лаптев — низкорослый, не коренастый, с прикусом и торчащим из-под губы клыком — походил на злющего пса-кабыздоха с непомерной для роста луженой глоткой. Он кричал, что все сачки, потому и нет погонных метров проходки. Через полторы недели наряды закрывать, а что вписывать..? Шнаповские байки?

На шурфах, чертыхаясь, углубились лопатами метра на три, порода, вроде бы, пошла покрепче. Шульц настроил перфоратор, не терпелось делать работу проходчика, а не землекопа, крикнул Интеллигенту — заводи!

Загудел компрессор, напряглись шланги воздухом и прерывисто застучал перфоратор. Смена фокинской бригады насмехалась: она решила лопатить грунт до коренных пород.

Лаптев с Шульцем и взрывником зарядили обуренный забой, протянули магистраль от электродетонаторов за вагонетку на эстакаде.

Взрыв! Вместе с породой вынесло стекла кэша. Проходчики Фокинской бригады хохотали, как сумасшедшие и приплясывали. Тоскливо будет ночной смене. Ох, и разорутся. Бригадир представил встречу с Дедом, с Колей-Старателем, ругаясь, прыгнул в шурф, стал на пару с, Шульцем выгребать породу в бадью.

Чебурек сидел за пультом управления в кабинете шурфового крана с выбитыми стеклами, грузил вагонетку за вагонеткой, откатывал по эстакаде на пару метров, опрокидывал короб вагонетки в ячейку, геолог внимательно рассматривал образцы породы. Пошла работа!

Ночью Коля-старатель грузил бадьи без передышки: он был некурящим. Все громче ворчал в кэша его напарник — Дед. Ну и ночка была: звезды сверкали, будто дневная смена натерла их машинным маслом, стужа срывалась с невидимых гор с тонким пронизывающим ветром. Скулил Дед в кабине с выбитыми стеклами. Он залатал проемы фанерой, оставив отверстие для одного глаза, но все равно было невыносимо холодно.

А Коля в шурфе вытирал мокрой рукавицей потное лицо. Одежда на его спине курилась паром, по воротнику и манжетам серебрилась инеем. Дед прижимался к электрообогревателю. Резиновые сапоги смрадно дымили, а пальцы ног немели от холода.

Какие сны снились дневной смене, не уберегшей окон? С сумерек до рассвета Дед то шепотом, то в полный голос ругал Чебурека и Лаптева с Шульцем. Последнему доставалось больше. Порой, впадающему в тяжелую дрему, Деду казалось, что и ночь, и мороз, — все это проделки долгоносого, хохмача. Доставалось и Коле.

— Вылазь, время обедать, — со злой слезой крикнул Дед, свесившись через ограждение в шурф.

Проходчик задрал вверх полное, пышущее жаром лицо.

— Ночью есть вредно! Врачи так говорят.

Дед слегка заголосил в ночи, завернулся в две телогрейки, толкал в рот куски сала с хлебом, жевал, давился, гундосил проклятья, а Коля всю смену работал с огоньком, будто чувствовал моральную поддержку сверху.

К утру Дед бросил шурф, пошел наполнять водой бочки в бане. Злые гудки ревуна неслись от шурфа: Старатель бурно возмущался, что полная бадья не уходит вверх. Дед слышал сигналы и злорадно хихикал, показывая дулю ржавой бочке, наполняющейся водой.