Олег Слободчиков - Сезон

Автобус клонился на крутых виражах, в салоне звенело стекло и слоистые облака табачного дыма томно выгибались в причудливые фигуры.

Остались позади квадраты возделанной земли, цепь фруктовых деревьев вдоль трассы: чем дальше на восток, тем однообразней становилась унылая равнина до горизонта, суровая тоска желтеющих барханов, белые плешины солончаков, призрачная цепь гор на горизонте — пустыня! Темнели островки снега в тени, бугрился потрескавшийся лед в арыках. Но открытое окно салона уже черпало из воздушных струй оттаивающую прель земли, напоминая, что зима на исходе и со дня на день можно ждать весны.

Автобус мчался по бетонке, вдрызг прожившиеся за зиму работяги-сезонщики томились бездельем дороги. Димка-Китаец фатально проигрывал, каждая его битая взятка оглашалась азартным ревом болельщиков.

Длинноносый, лохматый Хохол уже лениво, без былого садизма, бил колодой по его бесчувственным ушам и предлагал закончить игру. Щелки глаз на бледном Димкином лице попыхивали дьявольскими огоньками.

— Сдавай! — снова требовал он.

— Завязываем, — гыкал, скалясь, Хохол. — У тебя уши, как пельмени, вдруг отвалятся! На что походить будешь? На…

— Сдавай! Всю дорогу играть будем! — зло процедил уроженец Харбина, репатриант, потомок белоэмигрантов.

Автобус вздрогнул от рева, и водитель, ругнувшись, крепче вцепился в баранку.

— Хохлу хана! — кричали.

Фортуна потрепала крупные кольца волос игрока и повернулась к нему широкой спиной. Ни одна мышца не дрогнула на приазиаченном лице Димки, только мелко затряслись, забегали пальцы. Хохол невозмутимо запустил неуклюжую пятерню в кудри, с готовностью обнажил ухо. Глубоко запавшие глаза партнёра пуговицами полезли на лоб, челюсть отпала. Он бросил карты на сиденье и визгнул с отчаянием придавленного зверька:

— У него ушей нет!

Маленькие ушные раковины под густыми волосами были словно приклеены к прочному черепу.

— Нет ушей! По носу его! — кричали из салона и топали ногами.

— Не было такого уговора, — ворчали на задних сиденьях. И Хохол неуверенно пробурчал, косясь на кончик своего длинного носа.

— Вообще-то на уши договаривались?!

— Нос! — вскрикнул Китаец, и его мелкие зубы зловеще оскалились.

Спокойно и точно он выдал пятнадцать ударов десятью картами, подобрел, обмяк. Нос Хохла заалел с одной стороны.

— Ну, погоди! — дернулся он, смахивая выступившие слезы.

Можно было проехать в каком-нибудь километре от посёлка геологов и не заметить его среди ложбин и барханов, если бы не труба котельной. Она издали маячила черной дырой прострела, вздымалась над равниной по мере приближения, глумилась над воображением путников причудливыми очертаниями. Трудно было догадаться, что это, пока не появились домики и вагончики. Пронизывающий ветер зализывал надувы песка и снега, холодное солнце невыключенным с ночи прожектором болталось в вышине.

Сюда, как в обычный степной поселок, можно было въехать с любой стороны, но на одной из десятков подходивших к нему дорог стояли ворота, рядом обшарпанное ветрами панно со скалящимся мужиком в каске. Грозное лицо его было рыжим от пятен ржавчины. Внизу еще читалась поблекшая надпись: «Сдадим месторождение в срок».

Два самых больших поселковых барака занимали бурильщики — народ основательный, годами, десятилетиями тянущий лямку в одной бригаде, в одной геологоразведочной партии, по-хозяйски обжившийся в комнатах общежитий, не то, что временщики: шоферы, сварщики, ремонтники, кочегары, уборщицы и прочая сонливая и мобильная до перемены мест братия.

О сезонщиках разговор особый — их ждали к весне, как неизбежного зла. При последних заморозках и первых оттепелях появлялись эти работнички, в городах, тайге, пустыне и, кажется, в самой жизни люди временные. Они не только с поразительным равнодушием принимали неудобства быта, но и с удивительной небрежностью разрушали уют вокруг себя. Если их селили в комнаты барака, то после сезонщиков приходилось ремонтировать общежитие, если в вагончики — от них оставалось лишь металлическое покрытие, да и то не всегда целое.

Эта зима была не совсем обычной: в поселке ждали не только сезонных проходчиков поверхностных выработок — канавщиков — но и две бригады подземщиков. Для защиты месторождения нужны были сотни тонн руды, которых не могли дать буровики. «Покупатель» не хотел верить картам и схемам, он желал потрогать рудное тело своими руками.

В общем-то, добродушные люди, предвидя масштабы близящегося зла, загодя встали плечом к плечу на собраниях партии и экспедиции — не принять сезонщиков не могли, но свести зло к возможному минимуму надеялись и потому, в трех километрах от поселка, туда, где планировалось пробить глубинные шурфы, привезли и поставили три вагончика. Вскоре возле них, на отшибе, начала расти груда механизмов и материалов.

Кончалась зима. Поселок жил привычной размеренной жизнью. Время шло к вечеру, к пересменке, на вышках устало тренькали буровые трубы, буровики степенно смывали с себя вибросмазку. Новая смена возле столовой сыто цыкала и дымила сигаретами. Во все стороны от них, на сколько хватало глаз, развернулась равнина: плоская, как сковорода, изрытая корявой рябью балок и барханов. Из-за горизонта жуком выползла машина, и три десятка скучающих глаз уставились в ее сторону. Запоздалым гулякой мотался серый от пыли автобус. Вот он выкарабкался из-за бархана, мигнул тусклыми лобовыми стеклами и пропылил мимо.

— Чего это он? — приглушенно удивлялся кто-то в толпе. — Заблудился?

— Горняки приехали! — вскрикнул пожилой бурильщик, смешливый и толстый.

— Рано еще, — настороженно отозвался другой голос. — Да и в столовую заехали бы, что они, не люди?

— В свой лагерь прямиком пилят, — провожая автобус взглядом, поддержал толстого бурильщика его помбур. — За тринадцатой бригадой их вагончики.

Тринадцатая бригада стояла в низине, чтобы увидеть вагончики горняков, нужно было подняться хотя бы на конструкцию копра. До того ли сдающим смену? Между тем в скором будущем каждый буровик мог описать приезд подземных проходчиков, будто видел все своими глазами. Когда рассказ этот, сделав круг по буровым, баракам и конторе, дошел до самих горняков, Мишка Лаптев звучно сплюнул, выражая отношение к другим профессиям, а Фокин костяшками пальцев постучал по своей голове, комично похожей на верблюжью.

Рассказывали так.

Заваливаясь с боку на бок, автобус дотянул по бездорожью до трёх вагончиков, ткнулся мотором в песок и зашипел. Из дверей салона кулём вывалился Сашка Шульц, выделывая ногами кренделя, поплелся к запертому вагончику, затарабанил в дверь: