Олег Слободчиков - Двойной карамболь

Как понял Константин из этих разговоров, три студента и две студентки второкурсники отдыхали после сессии под первым перевалом.

— Ленка, сам увидишь, классная телка! — захлебываясь рассказывал Семен. — На нее весь институт вместе с преподами западает. Она и к экзаменам не готовится, только улыбается нужным людям. Красивая, как кукла. А снял ее мой кент, Валерка. С виду — так себе: ни роста, ни массы, зато мозги с перебором, философ и мастер по ушам ездить. А телки ушами любят. Он и устроил наш поход, говорил: «Пусть будет две кадры и три чувака. Асимметрия — жизнь, где есть конфликты, там нет скуки.». Экспериментировал. Ну и доэкспериментировался… Запал на Маринку.

Маринка — со школы Ленкина подруга, при фигуре, на мордяшку так себе, в общем, ништяк. Возле Ленки крутятся всякие кадры, будто мухи у кучи, а она, как щука всех их под себя гребет и на зуб пробует.

Это я здесь, в горах понял. Валерка думает, будто он кашу заварил с нашим походом, на самом же деле все она, Маринка!

Как-то спорили мы на сюрприз: кто больше удивит. Кинули жребий. Валерке выпало с Маринкой, Володьке с Ленкой, ну а мне, как всегда, — Семен изобразил кукиш из пальцев с грязными, потрескавшимися ногтями. — Разошлись. Потом сходимся. Володька с Ленкой лежат на камне с голыми задами. Ничего другого от них и не ждали.

Маринка с Валеркой выходят из-за кустов в повязках из листьев.

Адам и Ева. Философ с умным видом раскрыл было пасть, но ни слова не сказал и закрыть ее уже не смог, потому что Маринка стала танцевать. А он только топтался на месте и разевал рот, как карась. Она устроила такой стриптиз, что у нас, у всех, даже волосы встали дыбом.

У Философа язык заклинило.

«Кранты ему! — думаю, — Кому нужен без языка, бычок?», схватил я флягу и в город. Приволок десять литров пива. Прикинь? Чуть не на четвереньках приполз к палаткам. Валерка, как был с разинутой пастью, так и сидит, молчит и на Маринку таращится. Ленка психует, Володька лается. Мне первый приз дали! Я — супермен!

Пивка накатили, отмокли, Валерка рот закрыл, Ленка утихла.

Ладно, тащимся дальше. Только мух много и коровы лезут к палаткам.

Потом приволокся сверху какой-то придурок. Мы его встретили, как люди: накормили, чай ему заварили. А он возьми и приколись под вечер.

Шляется, говорит, по горам какой-то кадр: круглый год босой, одна рваная штормовка на теле, продукты ворует у альпинистов, но, бывает, и хуже. Нет у него, будто, одной руки.

Этот кадр, который к нашему костру пришел, еще и базу подвел, будто ему сказали, а те уже слышали от очевидцев и какие-то наши общие знакомые тому свидетели. Рассказал, что вышли в горы два альпиниста и напросились на ночлег в избушку к метеорологу. Среди ночи началась буря. А один давай собираться на верхотуру, сдуру.

Другой его уговаривал переждать непогоду, но не смог ни остановить, ни бросить. Вышли ночью. Тот, что не хотел идти, сорвался. Другой — не дурак лететь за ним в пропасть, — перерезал веревку. А тот, что падал, хвать его за ногу и висит. Ну а тот, у которого крыша-то съехала, отрубил ему руку.

Лежит метеоролог в своей избушке, кайфует. Вдруг вваливается знакомый альпинист, один, и говорит, что товарищ погиб. Метеоролог посмотрел на него: штаны в крови, веревка перерезана: прикинул что к чему, но молчит. Альпинист отлежался и ушел вниз, будто за спасателями. Метеоролог опять лежит — тащится. Вдруг слышит кто-то вокруг избушки ходит. Распахивается дверь, стоит перед ним тот, что сорвался, протягивает кровавый обрубок и требует вернуть руку…

Прикинь! Этот придурок говорил все шепотом и вдруг как заорет:

«Отдай руку!»

Маринка — через меня перепрыгнула и в спальник зарылась. Ленка — брык с копыт. Вовка орет, Философ воздух портит. Я — хвать топор…

Придурок за рюкзак и вниз: тропа хорошая, ночь лунная. «Вали, говорим ему, дедушка-Мазай, со своими сказками». А сами сидим потом в одной палатке, думаем: если он не врет, это что же делается там, за перевалом, в двадцатом-то веке? Это же натуральное средневековье под боком. У Валерки язык развязался, жалобно так проблеял: «Блин, с такой робинзонадой импотентом станешь!»

Потом проходили еще два чудика сверху. Говорили, что бегут из-за перевала. Рассказывали про горную деву, будто видели ее, оттого и спускаются. Известное дело, кто ее встретит — тому хана.

Говорили, будто прибежала девица к их палатке у реки, давай плакаться — друг лежит на морене со сломанной ногой. Те, с дурру, и согласились помочь. Она перескочила через реку, а они сунулись в воду, чуть не утонули. Хорошо еще, вовремя скумекали, кто их ведет и куда.

Бросили все — и бежать в город…

Потом возле нас стояли трое альпинистов: волчары матерые, мужики. Шли они вверх, куда-то далеко… Мы стали им рассказывать, что слышали, про чудеса за перевалом. Они посмеялись. Потом один взял гитару, стал петь про кадра, который запал на телку, кадрил ее кадрил, а та уперлась: нет и все, подай ей любовь неземную.

И узнал где-то тот кадр, что растет в горах не простой, а королевский эдельвейс. Найдешь его — ни одна телка не устоит, все твои.

Лазил он лазил по горам и нашел. Сорвал тот цветок, положил его в карман против самого сердца. Заявляется, значит, к той телке, думает, все, снял, как ни упиралась. Полез за пазуху, а цветка-то нет: он у него стал вместо сердца и на груди отпечатался, как татуировка.

Кадра с себя одежду рвет, кричит: любимый, только ты! А ему уже и не надо ничего кроме гор. Понятно, она ему вслед: подлец, обманщик, шизик, крыша съехала! А ему какая любовь: пульса и того, будто, нет.

Шляется с тех пор по горам, одиночкой.

Но мужик все это красиво пел, да складно, — поправился Семен. — А Маринка так глядела на него, как на кроссовки с липучками. Но он ее обломил, будто и не заметил. Ушли альпинисты за перевал, гляжу, у нее слезы на щеках. Ну, и подколол: не по твоим, мол, зубам настоящие альпинисты! А она мне: «Ты, — говорит, — Сеня, хороший парень, только шел бы ты куда подальше и ходил бы там по своей тропинке» Короче, всех нас кинула.

На следующий день трое вышли к сельской окраине города.

Впереди шел Семен в тулупе, за ним Ленька, как клоун — в разных ботинках. Чуть в стороне от дороги показались две палатки, возле них сидели полуодетые парни и девица — Семины друзья. Подходя к ним, он весело закричал:

— Эй вы, отростки от половых органов! Освободите палатку для меня и для моих лучших друзей — Белых альпинистов. По-хозяйски сбросил тулуп и стал готовить ужин.

И тут, по рассказам Леньки, из палатки вылезла «нерпа» в штанах и даже в рубахе. В руках у нее была аптечка. Хрясть она на колени перед дядей Костей и давай мазать его зеленкой. А тот, как перезрелый помидор, таращился на нее и млел. А после — хвать ее за руку и поволок в палатку. И она, как овечка, пошла за ним. Один из Семиных друзей, увидел такую борзотень, зашипел: «Хохми-хохми, — говорит, — но надо и совесть иметь: у него же (это у дядьки) грудь волосатая, как у барбоса». А «нерпа» как отвяжется на него: «На свою грудь посмотри, петух бройлерный». И в палатку, — нырк! Ну и все: конец дядьке — прощай горы и настоящая жизнь.