Лев Воробьёв - Перед жарким летом

Свежо, первые звезды, летная погода. Застекленные крыши биофака отсвечивали закатом, как египетские пирамиды. Под ветерком зябко клонились голые ветви деревьев. Навстречу шел знакомый негр-студент в пальто с пушистым воротником, глубоко засунув руки в карманы. Он поклонился Косыреву, в улыбке блеснули зубы.

— Холёдно, — сказал он, старательно выговаривая слово.

— Да, холодно, холодно, — подтвердил Косырев.

Машина лихо развернулась у подъезда. Проехав полпути, Косырев вспомнил о Вере Федоровне; она и забрала Челкаша. Так и не оповестил о приезде, а теперь об отъезде.

Отношения между зятем и тещей были сложными. Тогда она не хотела, чтобы летели самолетом, настаивала, чтобы поездом, и не смогла простить невольного виновника. Денег упрямо не брала, обходилась пенсией. Но с кем-то надо было общаться, кому-то надо было помогать, В последнее время, когда Косырев помрачнел, она, напротив, помягчела, иногда оставалась ночевать. А Косырев избегал ее прямого взгляда из сетки горьких морщин.

Аэропорт. Прыжок вверх, мощное гудение дюз.

Луна висела ниже самолета, в густо-синей тьме, а в иллюминаторах напротив угасала багрово-серая линия заката.

В Свердловске настигла непогода, и пока Косырев, кое-как переспав на стульях, дождался местного самолета, Батов умер... Сообщил ему об этом на речинском аэродроме тот, кто встретил его, и оказался он Иваном Ивановичем Евстигнеевым.

Неожиданная для Косырева встреча получилась холодноватой. Иван Иванович стиснул в объятьях, а поцеловались мимо щеки. Узнавали и не узнавали друг друга, глаза только остались прежними. На правой брови Евстигнеева Косырев отыскал рубец от багра: мальчишками их согнали с плотов ошалевшие собственники. Лицо было в резких морщинах, из-под шапки топорщились волосы.

— А я собирался в Москву, — сказал Евстигнеев. — На этот раз обязательно зашел бы. Но видишь, что получилось.

У выхода он сбил шапку на затылок.

— Где же Сережка?

Машина вывернула из-за угла. Молодой смуглолицый шофер с любопытством посмотрел на Косырева и, когда тот размял сигарету, щелкнул зажигалкой.

После разговора об обстоятельствах смерти Батова взаимно поинтересовались личным. Иван Иванович женился, двое детей; Косырев коротко рассказал о гибели семьи. Примолкли. Впереди, по горизонту, за высоковольтными серебристыми мачтами, ветер гнал стальные, холодные тучи, нес их ка себе вместе с единственной полосой солнечного света, ровно падавшей вниз. Там за движением туч было что-то устойчивое и могло показаться — устойчивее, чем человеческая жизнь и человеческие отношения.

Что никогда не повторяется — это облака. Они прекрасны. Женщину верную и переменчивую, как облако, можно любить вечно.

Они вздохнули. Венки, оркестр, делегации — все это должен был организовать Евстигнеев. Косырева в связи с печальным событием тоже ждало дело.

Город. Затуманилось, падала мелкая изморось.

— Постой, куда ты меня везешь? — спросил Косырев.

— Домой, куда же,— ответил Евстигнеев. — Места хватит.

— Нет, нет, я не могу.

Покосившись, Евстигнеев подчинился без лишних слов.

— Хорошо. Завезете меня и — в гостиницу. Только что отстроена . Мест свободных сколько угодно, пленум отложили.

У здания обкома Косырев вышел за Евстигнеевым.

— Ну, — сказал Евстигнеев, — сейчас десять утра. До четырех? Суббота, но обком весь на месте, такие дела.

И, заглянув в лицо, обмерил крупными, потеплевшими глазами,

— Десять лет, подсчитал я, бобылем. Нехорошо, Анатолий Калинникович.

Он положил горячую твердую руку на руку Косырева, и тот почувствовал запах валерьянки. Переживает смерть товарища. Под внимательным взглядом Косырев заторопился обратно. Это и позволило незаметно смахнуть платком досадное проявление душевной слабости.

Из мертвых не воскреснешь, и в воскресенье...

Да, больше тридцати лет. Снова Речинск, узнаваемый и неузнаваемый. Он проглядывал сквозь мокрые гостиничные окна своими крышами и голыми ветками деревьев, своими кранами и туманными далями. Он ждал свидания, как и Косырев.

Но в дверь сразу же постучали.

— Семенычев.

Вошедший был приземист, широкобров. Однако рукопожатие показалось резиновым: рука Косырева полежала в его ладонях, как в люльке, Косырев догадался, по какому поводу пришел этот человек. Он пропустил его вперед и сказал:

— Располагайтесь.

Но Семенычев жеманно глянул из-под широких бровей маленькими глазками и придержал Косырева за

руку.

— Позвольте без обиняков, Анатолий Калинникович. Вскрытие в два. Волнуюсь, польщен: ведь при вас... Сейчас извините за назойливость. Конечно, вы предполагали — благополучно прибудете, отдохнете. Но единственный для нас случай. Может быть, сочтете возможным?

Он склонил массивную седоватую голову набок: точечные зрачки сосредоточились на Косыреве.

— Совершенно не понимаю, о чем вы.

— Все, решительно все ждут вас, златоуста медицинского. И студенты, и преподавательский состав. О чем сочтете нужным.

Косырев поморщился прямолинейному комплименту. Ясно, попался, лекция в мединституте. Прогулку приходилось отложить.

— Хорошо, — сказал он, заматывая шарф. — Успеете собрать?

— Ждут, — оживился Семенычев. — И машина подъедет.

Косырев всмотрелся: по виду карикатурен. Но дело было не в его почтительной настойчивости. Семенычев переваливался впереди, оглядываясь, и готовый в случае чего поддержать. На улице приготовленно хлопнул себя по бокам.

— Как же так!

У подъезда стояла не «Волга», — где уж! — и не «Москвич», а обыкновенный в брезенте «козлик». Кривоногий шофер с подкрученными усиками по-солдатски ступил шаг вперед, выдвинул коричневую в мозолях руку и, надув шею, представился:

— Чапчахов. Разогнали другие машины. Последнюю в Ермилово, за родственниками.

Говорил он с трудом, натужно, — лицо в мелких жилках покраснело, — но и с большим достоинством. Имелись в виду близкие покойного, его смертью жил сейчас весь город. Семенычев, выжидательно пригнувшись, взирал на светило, готовый ко всему. Косыреву сделалось почему-то весело.

— Да садитесь же! — приказал он с оттенком профессорского демократизма.

Маленькое представление завершилось. Нырнув в машину и разместив громоздкие ноги в теплых полуботах, Семенычев пронаблюдал, как усаживается Косырев, и отечески укорил:

— Ушки-то опустите, продует.

Институт оказался рядом, в трех кварталах, можно было и пешком дойти. А пригнали машину. Раздевая Косырева, Семенычев улыбался: провинция, конечно но ритуал знаем. Неожиданно Косырев проговорил два часа, рисовал на доске, перепачкался мелом и долго отвечал на записки, пока не последовал всплеск аплодисментов.