Лев Воробьёв - Перед жарким летом

В родном городе, накануне других встреч, Косырев чувствовал себя взвинченным. Спать не хотелось. Но так продрог, и в номере оставалась сырость недавней стройки, что пришлось забраться под одеяло. На потолке качались тени голых веток, сплетаясь в осмысленные фигуры.

Несмотря на обыденность случая, привычно обдумывал увиденное. Он предупреждал Батова: необходимо бросить дела, пройти серьезное обследование. Куда там! А можно ли было спасти в московских условиях? Как сказать...

Профессия нейрохирурга — особенная профессия. Врачевание — это сплав науки и искусства, размышлений и действия, а тем более нейрохирургия. Вся нынешняя наука — в движении к практике, а хирурги издавна и с полным правом могут считать себя и учеными, и чернорабочими своего дела. Отсюда склонность видеть сквозь понятие живой образ. Для других слово — мозг — звучит отвлеченно, для хирурга...

Мозг.

Он сравним не только с Обществом — со всей Вселенной! Биллионы ассоциаций, триллионы степеней свободы — вот оно, обеспечение поистине свободной, всепознающей мысли. Гигантски объемная и текучая, его карта постоянно мерцала и вспыхивала в сознании Косырева, с пунктами и пунктиками, двигателями и приводами, системами и уровнями, вся под воздействием импульсов глубинных структур. Для нейрохирурга это знание — хлеб насущный. У мозга высшая надежность, приспособляемость, но знай, где коснуться, не бесчинствуй зря.

Когда-то Бурденко рассказывал ему о диспуте Луначарского и митрополита Введенского. В Политехническом музее шла публичная дуэль атеиста и верующего, на самом высоком уровне. Аудитория, разная и накаленная, аплодировала любому удачно найденному доводу. Воздев в ораторском запале руки, Луначарский вопрошал: люди поднялись над облаками, но кто увидел бога? Введенский, прищурив острые глаза и эффектно откинув рукава рясы, парировал: хирурги оперируют мозг, но никто из них не видел мысли. А она существует! Здесь он был прав, требовались более тонкие доводы. Если мысль не здесь, не продукт мозга, а чуждое пристанище из иного мира залетевшей души, тогда Косыреву, нейрофизиологу и хирургу, нечего делать. И об общей теории болезни нечего мечтать. Он прямо-таки ощетинивался против религиозных бредней. Свой опыт и труд, свою мысль человек оставляет другим. А мертвый мозг мертв, как камень, он погрузился в сон минералов. Все кончено, и кромсать его не жалко. Остается увидеть причины конца и сохранить благообразие трупа...

Косырев вытянул руки, сделал несколько взмахов — занемели от неподвижности. Снова замер. В памяти расстанавливались человеческие фигуры. Вот они глянули Друг на друга, двинулись, пошли. Теперь, накануне поворота, вне рабочей суеты и совещаний, следовало поразмыслить, не преувеличивая и не преуменьшая трудностей. Разве предстоит быстрое решение вечной проблемы психосомы? Ничуть не бывало. Лишь новая ее постановка, и Косырев чувствовал: она накануне. Однако и в том случае, если поворот произойдет, но не даст быстрых и наглядных результатов, Косыреву могли сказать: безумствуй, голубчик, сам. Заложил основы процветания — хорошо; сплоховал — подави самолюбие, устранись, уступи место молодому. Как сочетать стремление к важной, но далекой цели с каждодневной отдачей?

Ветви сплетались в окне, как цепкие пальцы. Сложно. Все сложно.

Он давно уяснил: в новом деле половина, если не больше, сил уходит на работу тарана. Но всегда ужасался бездне времени, которое пропадает для дела. Теперь или — или, хотя картина будущего сражения была неполной и неточной. Упрямо пробивая дорогу глубоким новшествам, Косырев должен был найти и оптимальные формы управления. Иначе требование кибернетизации и прочего превращалось в пустой трюизм. геомеостазис, изоморфизм, оптимизация — он повторял эти слова как заклинание. Оптимизация, геомеостазис, изоморфизм. И еще одно, черного цвета: рассогласование.

Вот именно, рассогласование. Припомнить все ошибки, одну за другой. Проанализировать. Верно заметил как-то Шмелев, что делать, это ясно, а вот как — не совсем. Не что, а как, в этом трудность. Где тот рычаг? Надо различать организацию — это анатомия, статика — и управление — физиология, динамика. И согласовать... С Иваном Евстигнеевым поговорить бы профессионально об этой штуке — организации — и согласовать... Поговорить бы об управлении, о лени и энергии, предпостановлении...

Косырев нырнул, как в омут, в сон. Откуда-то выпрыгнул Семенычев: игранув бровями, сказал тихонько, — поторопились, упустили на вскрытии, — но он прогнал шептуна. Едва успел сунуть жегший пальцы окурок в пепельницу.

Ночью разбудил звонок. Протер заспанные глаза и поднял трубку. Взволнованный мужской голос.

— Простите, вы ведь врач? Это администратор. Извините за беспокойство.

— Ни-иче-ег-о, — зевнул привыкший к бесцеремонным побудкам Косырев. — А что такое?

— Понимаете, ваша соседка. Ей позвонил муж, по междугородней — не отвечает. Пробовали мы — тоже. Муж говорит, очень больна. Страшно беспокоится. Просил посмотреть.

Косырев вмиг натянул брюки, сунул ноги в шлепанцы. Вертя ключ в руках, молодой лощеный администратор ждал в коридоре. Они постучали — без ответа. Тогда тот сунул ключ в скважину.

На пороге в халатике стояла она, давешняя знакомка. Искаженное болью лицо, помутневшие глаза, дрожащие руки. Но сразу подтянулась, нахмурилась жестко:

— Что такое?

Из дверей выглядывали люди. Недоразумение выяснилось: с вечера она приняла снотворное. И снова Косырев отметил сходство с близким человеком. Особенно это навсегда врезанное в память выражение глаз. Отчаявшихся.

В номере он приказал себе уснуть. Без раздумий, сразу.

Косырев не дождался конца траурной церемонии. Когда наступила минута прощания и он увидел сбросившую платок вдову и ее бледные руки и услышал не шепот даже, а косное движение онемевших губ: «Прощай, Саня, милый. Спасибо тебе за все, за все», — он не смог оставаться дальше. Он вообще не мог видеть такого со дня гибели семьи. За спины, за спины стоявших людей, тихонько выбрался из толпы и двинулся по первой попавшей дорожке.

Вымучивая душу, оркестр играл Шопена. Скорее бы кончилось.

В просвете деревьев, перед идущим возник заброшенный храм с голой решеткой купола. Храм стоял на холме, на портике был выведен красный крест. Именно красный. Памятка девяностых годов прошлого века, голодных и холерных, массовых похорон, днем и ночью, в запахе уксуса и хлорной извести, в треске чадивших дегтем пропитанных факелов. Живые очевидцы рассказывали. И ребятишки с опаской смотрели, как из каменисто-песчаных обвалов выглядывали черепа и берцовые кости, чистые в сухой почве, отливавшие перламутром. Но, привыкнув, играли здесь, прячась и в гулком Красном Кресте с каркающим вороньем, да и за могилками... Прошли десятки лет, дожди и ветра сделали свое дело. Могилок не было видно, одни травяные кочки. Но кочки были все-таки вытянутые. Легкие вылеты поверхности, всхолмления, свидетели того, что там лежали останки носителей сознания, духа. На кладбищах — итоги врачебного искусства, подумал Косырев. Печальные итоги.