Лев Воробьёв - Перед жарким летом

— Прошу вас, оставьте меня!

Семенычев замер и почему-то сорвал с головы шапку. Густые брови взлетели до серебристого бобрика волос, глазки сжались зло, остались точечные зрачки — но это от мгновенного рефлекса, — и тут же он опустил их, горестно и жалко улыбаясь. Косырев пролетел шагов с десяток, остановился и, со стыда глядя вбок, сказал:

— Прошу извинить, коллега, — нервы. Благодарю за приглашение.

— Нервы, конечно, нервы,— обрадовался Семенычев. — А мы выпьем и отойдем. Молчу, молчу...

«Козлик» Чапчахова ждал у ворот. Поехали. Ни к кому особенно не обращаясь, Чапчахов заговорил:

— Не люблю похорон, не люблю. Затягивают они, зрелища эти, под землю. Очень я уважал Александра Михайловича, но постоял, поглядел... Думаю, не одобрил бы он такой суеты. Мертвых надо сразу сжигать, беречь живых.

Сзади молчали, Чапчахов обернулся, ища сочувствия, но лица обоих были неподвижны. Тогда он убежденно сложил шею гармоникой и умолк.

По пустой дороге добрались быстро. У подъезда гостиницы Косырев сказал до свиданья.

— Как! — вскричал Семенычев. — А поминки?

— Не могу, — отрезал Косырев и толкнул дверцу.

Лицо Семенычева вновь озлилось донельзя. Машина круто развернулась. Тут-то Косырев и сообразил, что обиделся Семенычев страшно. Потрошить — это да, а на поминки — так нет. По рангу не положено.

Знакомый администратор проверил книгу приезжающих. Ореханова числилась. Прибыла две недели назад, а убыла — ровно четыре дня..

В номере, не успел раздеться, его настиг звонок.

— Куда ж ты пропал, Анатолий? Нельзя, брат, сам с ног валюсь, а нельзя. Сережку помнишь, шофера моего?

Когда он спустился, Сергей уже ждал. Высокий парень, крупные цыганские глаза, белозубая улыбка. Он погнал машину так, что все буквально исчезало позади.

— Завтра осмотрим город, — сказал он официальным тоном. — Что захотите.

Но, глянув на Косырева, сказал гораздо теплее:

— Знаете, я тоже целый день мучаюсь. Как младенец. Зачем живут люди? Абсурд, бессмыслица, самого вопроса ставить нельзя.

— Наверное, — мрачновато заметил Косырев, — чтобы творить добро.

— Это уж точно, — согласился Сергей, и вдруг — машина остановилась у мерцавшея ресторанной вывески, — странно волнуясь, спросил: — Почему на кладбище вы были рядом с С-семенычевым?

Он произнес, фамилию, затрудняясь, как заика.

— Вскрытие проводили вместе,— ответил, опешив, Косырев.—Да что вы, загадки сговорились загадывать! Злодей он, что ли, какой?

Сергей густо покраснел, но в чем-то успокоился. Косырев совершенно бесплодно посмотрел на него и нахлобучил шапку. У него было вроде скверное настроение. После того, как сказали, что стар, после сравнения с Нетупским. Лёна была в Ленинграде, он в Речинске — нелепость. И надо было идти на поминки.

Но как розовая полоска зари — вечерней или утренней? — в нем затеплилась надежда. Так жаль, что не застал ее. Но Лёна отыскалась.

Пора рассказать эту историю. Их знакомство началось летом памятного пятьдесят третьего года.

Кандидатская потребовала всяких усилий, — и бесплодных в научном смысле тоже, — осталась стыдная пустота. Работу предлагали с места в карьер, пока был выбор. Впервые за много лет он оказался свободным. Решил посмотреть, как достраивают университет, далекий от предчувствия, что когда-то придется здесь жить. И работать.

Покинутые срубы села Воробьева. Здание поднялось до завершающей башни, до шпиля. Оно было готово, шла внутренняя отделка. Косырев охнул: девушка в брезентовых рукавицах скользнула по канату этажей эдак на семь, в одно мгновение слетела. Не торопясь он оглядел будущий корабль науки, всю его в небесах плывущую, небеса разрезающую оснастку и пошел вниз, к реке.

Извилистая тропка между лип с засыхающими верхушками вывела к Потылихе. Горланили петухи, и пляжились деревенские ребята. Буксирчик, мелко дрожа, тянул большой плот, и запах бензина, бревен, воды бодрил. Выбрав укромное местечко, Косырев лег между прибрежных кустов.

Здесь Москва была тише воды, ниже травы. Опрокинутая колокольня Новодевичьего золоченым крестом доставала высокой глубины и была бы неподвижной, если б не забегавший ветерок и не рябь, по которой бросались в разные стороны водяные пауки. У кромки воды сближались волосочками остей метелки тимофеевки, то открывая, то закрывая падавшую пирамиду колокольни. Мысли, как высокие перистые облака, не торопились никуда. Дубы, липы, отцветшие сиреневые кусты Воробьевых гор. В просвете листвы, на самом краю откоса — белая церквушка с аквамариновыми куполами. Будто там венчался Суворов и сохранилась могила одного декабриста. Ребята покричали, побросались, кто дальше, камнями, ушли. На железнодорожном мосту, четыре башни по краям, приплюснутый свод арки, грохотнул тепловоз. И снова все стихло... Хорошо было здесь, Косырев заломил руки за голову. Он ничего не ждал, и зря.

Зашелестели кусты, на берег вышла девушка. Косырев притаился. Она залюбовалась Новодевичьим, охватывая и всю окружающую картину. Упрямый округлый подбородок, прямой с горбинкой нос — крупные черты лица были под стать высокому росту и длинным голенастым ногам в свежих царапинах: видно, спускалась она по тропинке, не особенно осторожничая. Руки заложены за спину, полная самостоятельность. И воплощенный контраст: русые с рыжинкой волосы, но черные брови, светлые глаза, но смугловатая кожа. Стоптанные туфли и легкое, прикрывавшее колени платье — вот и все одеяние. Молоденькая Диана. Она подняла камень и по-мальчишески, из-за спины, швырнула. Недалеко.

Видно было, что она недовольна собой. Стала искать, чего бы еще кинуть, и тут увидела Косырева, залегшего охотником в засаде.

— Так не выйдет, — сказал он, поднимаясь. — Надо резче, срыву.

Мокрый сук крутнулся бумерангом, и брызги поднялись на середине реки. Но она не увидела его подвига, она уходила.

— Постойте! — крикнул он. — Смогу и до того берега.

Уходила.

— Я и на Веди до середины докидывал.

Она обернулась.

— Вы с Веди? Откуда?

— Из Речинска.

— Хм.

— Хотите, покажу Москву? Мне все равно нечего делать.

Зажевав травинку, она смотрела ему в глаза. Решала. Худая шейка, худоватые еще, по-девчоночьи, руки, но женские вразлет дуги бровей. Уйди она тогда, и жизнь Косырева, и ее жизнь пошли бы другим путем. Многое было бы иначе. Но она выплюнула травинку и кивнула.

Так они познакомились.

И был День. Весь день они ходили и ездили — на автобусе, троллейбусе, на метро, трамвае, на речном трамвайчике, вертелись на жужжащем клепаном самолете, ели сосиски и мороженое и болтали о чем подвернется: о Речинске, о Веди, о тайге. Он любил показывать Москву немосквичам, он любил Москву. А в удивленных глазах приезжей Москва была невероятной — суматошной, темповой, целеустремленной, — она притягивала своей ломкой и противопоставлениями. Через садик вошли в терема Третьяковки, не дотрагиваясь, как и везде, кроме автобусной давки, друг до друга. Но то поневоле, то не считалось.