Лев Воробьёв - Перед жарким летом

Ленинградский симпозиум шел к концу. Они столкнулись на повороте, неловко поздоровались. Пожал ее руку, ощутил толчки ее крови, и все кругом исчезло. Бесконечно родные глаза оглядели с непонятной, с ненужной заботой и тревогой. И он падал в них, раскаиваясь, со всей добротой и злостью. Бестелесно. Сказали незначащее, но она после этого перестала звонить.

Как могло случиться, что ее облик, ее улыбка, ее слова, их первый день, все опрокинулось в долговременный запас памяти, как могло такое случиться? Как могло не вспоминаться каждодневно?.. Лучше было не копаться в этом.

Однако семейные отношения приобрели иной вид. Смирение Наташи перед ученостью и начитанностью он встречал едва ли не презрением. Он курил по ночам и тосковал. Жили, как все живут, и был гипнотический сон, усыпление жизни. Была внимательность, но не проникновение, не самозабвение. А в глубине, погребенный порядочностью и долгом, отчаявшись и ничего не ожидая, как куколка свился и дремал Тот День. Он прозябал, и она тоже прозябала.

Привычными для Наташи стали печальные позы. То она подпиралась кулачком и смотрела в темное окно. То застывала с тарелкой в руках, непричесанная. А однажды днем, случайно вернувшись, он застал ее на диване. Рука тыльной стороной лежала на лбу, а в глазах, просвеченных солнцем, была такая безнадежность, что Косырев присел рядом. Но она резко отвела его руку.

— Наташа...

— Что Наташа? Видел ее? Ну и уходи, уходи скорее. Хоть одного человека ты можешь сделать счастливым?

Ему нечего было сказать, понурил голову. Она приподнялась и заговорила жестко, грубо, он старался не вникать. Пока не были сказаны последние слова:

— Ты был бы рад, если бы я умерла.

Помог Вовка, Володя. Как и многие, Косырев мало что чувствовал, когда ползающее существо тянулось к нему. Первые шаги, первые слова — забавно. Душа постепенно приковывалась. Радости и слезы, болезни. И вдруг — мыслящий человек.

— Папа!

— Что, сын?

— Ты почему куришь? Легкие совсем испортишь.

— Да, надо бросить. Постараюсь.

— А ты не сразу. Все поменьше, поменьше, так и кончай... Давай пузырики попускаем.

Или другой разговор:

— Папа!

— Что там такое?

— Собака думает?

— Думает.

— А на каком языке?

— На собачьем, конечно.

— Н-ну, ты смеешься. Знаешь, как она думает? Я догадался — картинками. Хочет есть — видит мясо, разозлится — кошку...

— А захочет посмеяться — тебя. Ах ты, мое солнышко. Сколько лет, мудрец, помнишь?

— Скоро будет шесть.

Он был похож на них обоих, понемножку. Наступил их ровный, их счастливый после пережитого год. Злое дело стихийно, а доброе требует усилия, совершенствования. Все может надоесть, но человек человеку не должен, только рассмотри изменчивость милого образа.

Когда случилось ужасное, он телеграфировал, и Лёна немедля приехала. Уже два года, как врач-ординатор. После похорон проводил на том же перроне. Тополя заметно подросли, но были по времени года безлиственны.

— Ты в дело, в дело уйди, Толя, — сказала она. — Другого выхода нет. И помни — в случае чего — звони, пиши.

Обнял на прощанье, она отстранилась, но потом сама поцеловала в щеку. За все это время ни слезы, ни слезинки. Такая уж она была, без сантиментов. Между ними встал запрет, отречение. Нельзя. Он ей не звонил и не писал. И были другие знакомства, и он истреблял, душил в себе Лёну.

И вот, спустя еще шесть лет, она снова в Москве, у него, директора института, в кабинете. От серых с четко очерченной радужной оболочкой глаз к вискам убегали заметные морщинки. Закинув нога на ногу, она вытащила сигарету, известный реаниматор и хирург Елена Петровна Ореханова. Он прервал прием, направил поток посетителей к Юрию Павловичу.

— Все такой же, — сказала она.

— Плохо, — отшутился Косырев. — Значит, топчусь на месте.

— О, нет, только внешне! Мы — я, во всяком случае,—конечно, иные люди.

Глубоко затянулась, умело, привычно. Ему не понравилось, показалось — залихватски. Смуглая кожа отсвечивала желтизной. Не надо бы, женский организм послабее. Одета старомодно, и юбку натянула на красивых своих ногах, чтобы прикрывала колени. Неужели до сих пор не замужем?

— Я ведь не просто так, я корыстно. Следим за успехами. Вы счастливцы, а в Ленинграде в нашей узкой области со средствами просто швах. И вот, приехала наниматься. Примешь?

— А что, — загорелся он, — и правда. Да ты шутишь! Последняя твоя статья... Выбирай любое место, проглотят сразу. Нет, правду скажи — серьезно?

— Вполне. Да! Да!

— Тогда ловлю на слове, и по рукам. Самая большая трудность — с пропиской. Но у нас появился влиятельный человек, преодолеем. Менять-то есть что? В смысле площади?

— Небольшая комнатушка.

— Лишь бы придраться. Потом дадим и получше. Очень-очень рад.

Вошел Нетупский, раскланялся и пообещал сделать все за наикратчайшее время. Сквозь золотые очки он пристально рассмотрел белокурую Диану: подумать, совсем еще молодая и уже известность, дело близится к докторской. Роман Косырев с замом едва начинался и пока все шло как нельзя лучше.

— Сегодня наш Анатолий Калинникович оч-чень занят, — сказал Нетупский не садясь. — Может быть, зайдете ко мне?

— Не сейчас, — холодно скользнув взглядом, ответила Лёна.

Выходя, Нетупский сжал губы; он не любил осечек. Косырев глянул на часы, у Нины Васильевны была премьера. Сложная, запутанная партия, ему казалось, бездарная музыкально. На репетициях она и оркестр постоянно расходились, все нервничали — но что так, что сяк, один эффект. Он бы от такой чести отказался, но Нина знала, что к чему. Душа игрока: она надеялась на лучшее, когда от нее не зависело, и ждала худшего, когда зависело. Впрочем, работала она зверски. Цветы были заказаны, их вручат. И он пригласил Елену Петровну поужинать.

На эстраде шумел восточный оркестр, ансамбль стариков. Один бил в бубен, другой бренчал на гитаре, третий толчками пальцев мучил пианино. Мощная певица в длинном бархатном платье, состроив сладкую улыбку и блестя разноцветной брошью, пела безголосо и самозабвенно. Лёна остановилась — подожди! — но скоро пресытилась печальным зрелищем. Их провели в небольшую комнату. Лопасти вентиляторов на потолке размахивали как усталые крылья.

— Заказывай что хочешь, я ведь не понимаю. И кстати, давай выпьем. Сегодня мне тридцать три — полная старая дева.

— Неужто? Я бы на их месте...

Она скривилась и, чтобы снять бестактность, сказала:

— Что ты, конечно, есть знакомые. Масса. И замолчим об этом, ладно?

Профиль ее был тяжелым и надменным. Темно-русые с рыжинкой волосы, открытая высокая шея. Над ключицей с биением крови поднималась и опадала родинка, детская, беззащитная. Она как бы и не принадлежала этой волевой и жесткой особе. Когда-то она любила Косырева. Повернулась без улыбки, и он готов был поклясться, уловила, о чем думал. Взгляд ясен, спокоен, замкнут. И прекрасно, им предстояло работать, не крутить романы.