Лев Воробьёв - Перед жарким летом

Еленка зашагала медленно, покусывая варежку и обдумывая.

— Нам, — мне, например, — материальное нужно постольку-поскольку... Ой, не так говорю, но вы послушайте, и поймете. Ну, предположим, предположите на минуту, на минутку не большой грех, что все наше дело — выдумка и провалилось. Значит, опять только личный успех? Так было, так будет? Зачем же жить тогда, жить-то зачем? Для выгоды? Я не хочу! Мы, мы не хотим!

— И я не хочу, — отмел Косырев ее страстность.— Но путаешь ты. Сережкины, что ли, уроки? Благосостояние, чтоб жить полной жизнью, не наоборот. Разве не об этом все время говорится?

Между снежинок мелькнул зоркий взгляд.

— На Сергея не валите, у меня своя голова на плечах. Да, говорится. И цель великая. Однако мелочами можно заслонить ее. Ведь вы же сами на лекции, по Ухтомскому, сказали — нужна конкретная доминанта. Чтобы в ней цель-то вспыхивала. Все сразу нельзя.

— И с этим согласен. Но...

— В чем же? В чем — доминанта?.. То-то вот и оно, трудно ответить.

— Нет, не так, неправда, — заторопился Косырев.

Он приводил доводы, что другой доминанты, кроме человеческого счастья, для всех не придумаешь, и цель преломляется в каждодневном, а она слушала и покусывала варежку, и он чувствовал, что люби правду, не бойся ее, и для понимания годы — не преграда. Впереди показались городские огни.

Они завернули за угол и вместе услышали хриплый писк. Между забором и снежным наметом прижался котенок. Он иззяб, дрожал всем тельцем. Но когда Еленка села на корточки и протянула руки, зашипел, острые волосы на спинке привстали. Он дорого ценил то, что было ему дано — жизнь.

— Боже мой, маленький! Котя! Как ты сюда попал?

Она расстегнула пальто; преодолев сопротивление,— тигрячья мордашка зажмурилась, — спрятала его туда и подхватила снизу руками. Оба прислушались, котенок замер.

У остановки ждали заметенные снегом люди. Из-за поворота, покачиваясь и разбрызгивая снег, вывернулся троллейбус. Все отряхивались осторожно, никто не толкался. Косырев глянул на Еленку, она улыбнулась.

Мелькали освещенные дома, снег валил и валил. Еленка, придерживая котенка, протерла варежкой запотевшее стекло.

— Вы подумали, — оказала она, — что Сережка на меня влияет. Может быть. Он любого измучает, и я чувствовала, заражаюсь пессимизмом. А я от природы — смейтесь! — оптимистка. Но теперь между нами все кончено.

— Почему?

Она замялась.

— Тут случай был один. В нашем институте есть некий Семенычев — не знаете такого? Подошел ко мне однажды в коридоре и такое зашептал! Я сбежала — противно и испугалась. Потом месяц чувствовала себя замаранной. Н-ну, рассказала Сережке. И не рада была, так он вспыхнул. Озверел даже.

— Вот как?

— Он хочет большего, чем... ну, дружба. Вы поехали бы в ссылку с близким человеком? Я с папой — куда угодно! Не улыбайтесь, ясно, что никогда не случится, а все-таки. С ним же — никуда не хочу. Но вернее, — что делать! — я вообще не способна любить.

— Да! — сказал Косырев.— При малейшем сомнении устранись. Счастливы однолюбы, а подобие любви — постыдно. Береги себя, девочка!

В длинных глазах Еленки промелькнула острая, не по возрасту, усмешка, которую он приметил и у ее товарища. Они не поняли друг друга, зачем он, посторонний, вмешивается? Губы Еленки сморщились.

— Просто странно. Кому это нужно — беречь? Ни-ко-му. Да, хочется быть не слепым животным. Но предрассудки все это бережение, вот как. Сбережешься, а в минуту безразличия и окажется рядом Семенычев.

— Полно, неправда!—воскликнул Косырев.

Она опять усмехнулась, теребя варежкой котенка за пазухой. Но будто ей стало легче, будто и впрямь он сказал что-то важное для нее. Она загадочно сощурилась.

— Хотите — о вас? В вас есть что-то очень хорошее. Только мне не все нравится. Например, помните ли, как в детстве очень обидели папу? Сами должны вспомнить.

Проклятая девчонка, характер, ни за что не скажет.

— Охо-хо, и правда же в брюзгу превращаюсь, — глянула она. — Критиковать легко, а я и сама неустойчива, неуправляема. Но знаю одно — не поддамся! И сама сумею, и других вокруг себя — сделать счастливыми. Вопреки всему.

— И благодаря чему-то! — откликнулся Косырев на ее порыв.

Она снова протерла окно и заторопилась.

— Чуть не забыла, послушайте. Обязательно повидайтесь с тетей Ксеней, она вам что-то расскажет. Обязательно, Анатолий Калинникович.

— Но как же...

— Ах, уезжаете. Ну, тогда поподробней узнаю и напишу. Или с папой в Москву приедем. Стыд сказать, никогда в столице не бывала.

— Конечно, приезжайте, — несколько рассеянно и весь в загадках, откликнулся Косырев.

— А может, вовсе вам это не обязательно? — подозрительно отодвинулась Еленка. — Видеться с нами?

— Что вы, что вы! — очнулся он.

В мелькающем уличном свете лицо Еленки просияло доброй улыбкой; ровные белые зубки открылись за твердыми губами: длинные светлые глаза вспыхнули изнутри. Она придвинулась и прошептала:

— А вас еще полюбят, вас можно полюбить.

И тут же вскочила и, мелькая ногами, бросилась к выходу. Троллейбус замедлил ход. Но она, как пружиной подкинутая, снова вернулась, сунула Косыреву котенка, который запищал и, коготками срываясь, вцепился ему в пальто, сказала со смешком: «К Евстигнееву идете, ему и отнесите», — и успела выпрыгнуть в открытую дверь. Уже с улицы крикнула:

— Вам через две остановки! До свиданья!

Троллейбус тронулся, в заднем стекле мелькнула ее машущая варежкой рука. Косырев прижал к себе котенка.

Блаженный был этот миг. «Вас можно полюбить». Не от себя, от другой, неизвестной женщины, она сказала убежденно: «Вас еще полюбят». Будто предсказание, которое не может не оправдаться. И в этот миг Косырев почувствовал, что, хоть и столько времени пропало врозь, бездарно и невозвратимо, но есть надежда, и она разгорелась ярко, и есть воздух, есть снег, есть радость. Все поправимо, он найдет Лёну. Как хорошо жить!

Он пересел спиной к водителю, чтобы лучше видеть другие лица и глаза. По случайности, они были все как на подбор, светлые. Косырев был темноглазый, но он любил светлоглазых.

Снегопад кончался, белые мухи скользили по невидимым спиралям. На этой улице снег лежал ровнее, чем везде, а вдоль панели расхаживал высоченный милиционер, Заметив Косырева, он взял под козырек, и молодое черноусое лицо улыбнулось.

Минуя лифт, Косырев поднялся на третий этаж. В квартире разыгрывались гаммы; звуки шли ровными рядами, чтобы попятиться, а потом забраться еще выше. Обивая снег, позвонил. Изнутри побежали наперегонки. Дверь открыла тоненькая девочка в школьной форме, а сбоку выглядывал стриженый мальчик. У обоих были евстигнеевские — изучающие — глаза.