Лев Воробьёв - Перед жарким летом

— Вы Анатолий Калинникович? — спросила девочка. Она хотела взять поклажу, но мальчик опередил ее. Пока он водружал чемоданчик куда-то выше головы, она веником обмела ноги гостя. Оставшись без дела, мальчик засопел, Косырев подмигнул ему и, как фокусник, выкатил из-под шарфа теплый живой комочек.

— У-ух! — выдохнул мальчик и, мигом подхватив зашипевшего котенка, с хрипотой от волнения спросил: — Это мне?..

Глядя в круглые глазки мальчика, не верящего в свое счастье, Косырев кивнул. Руки девочки завистливо потянулись к маленькому существу, но брат обеими руками прижал котенка.

— Не трогай. Ну, отстань, Га-алка.

Однако в коридоре послышались хозяйские шаги.

— А-а-а... Пришел, пришел!

Улыбающийся Евстигнеев подхватил косыревокое пальто.

— Молодец! — воскликнул Евстигнеев, тиская его в объятьях. — Точно, минута в минуту. Что я, Анька, говорил,— обратился он к жене,— в столице время ценят. Давайте знакомиться. Анатолий Калинникович, друг детства. Моя жена Анечка, Анна Ивановна. И наши ребята...

— Эт-то откуда?

Анна Ивановна склонилась над Павликом. Он прижал котенка.

— Мама, мамочка... Это дядин подарок. Ну, пожалуйста.

Она повернулась с непонимающей улыбкой, в середине губы остались сомкнутыми, а уголки разошлись. Косырев виновато поежился.

— Только надо помыть, грязный, наверно.

Дети побежали наперегонки, взрослые двинулись вслед. В большой комнате, усадив гостя, Евстигнеев сел напротив, Анна Ивановна на подлокотнике его кресла. Над высоким ее лбом и дугами темных бровей прическа воздвигалась волосинка к волосинке, а искристые глаза с симпатией разглядывали Косырева. Лет тридцать пять, — как и Лёне теперь, — на висках веселые морщинки.

— Как город? Не узнать, брат?

Косырев, в прекрасном настроении, согласно кивнул.

— Конечно, чудес понаделано.

— Завод металлоконструкций видел? Гигант! Это ж надо самому посмотреть. А стекольный? У нас песок особый, на всю Европу и Азию, и для производственных, и для художественных надобностей. Чехи приезжали, а и те ахнули. Видел?

Евстигнеев, обнимая жену, ждал восторгов приезжего, совсем не чужого человека. Вернулись оживленные дети, и он прижал мальчика к себе, рядом с матерью, погладил по голове. Павлик приклеился глазами к Косыреву. Лицо Ивана Ивановича сегодня посвежело, отоспался, что ли, после тяжелых дней. И глубокие, обветренные складки приобрели иной, мягкий рисунок.

— Кое-что видел, — замялся Косырев.

Лоб Евстигнеева пересекли морщины.

— Постой, ты пешком? А где Сергей? Я ж ему сказал: не оставляй ни на минуту.

— Повозил, повозил досыта, — чтобы не выдать, Косырев не называл срока.

— A-a-a... — догадался Евстигнеев. — Ему подавай хоженые тропинки. Я-то областным петухом...

— А потом завез к Марцевым, помнишь?

— Нет, Марцевых не помню.

— Учитель географии.

— Это-ого? — протянул Евстигнеев с заметным осуждением. — Этого знаю. Персона известная.

— Какой учитель? — Павлик был готов помочь. — Который в церкви поет?

— Павлик, — прошептала Галка. — Не лезь в разговор.

— «Сме-ертию сме-ерть по-прав», — ба́сиком пропел Павлик.

Получилось очень похоже, все улыбнулись. Маленькая Анна Ивановна внимательно посмотрела на сына: откуда ему знать? Но отложила разбирательство и подалась легким корпусом навстречу гостю.

— Повод какой печальный вашего приезда. Устали? Может быть, отдохнете, приляжете.

— Ну, что вы! — вскричал Косырев. — В поезде еще наваляюсь.

— На самой верхней полке? — спросил Павлик.

— Павлик! — строго оборвала мать.

— Ты руки когда-нибудь помоешь? — отодвинул его отец. — Котенка-то полоскали, а пальцы в чернилах.

— Холодная вода не идет, — оправдываясь, быстро заговорил Павлик. — Это обвариться можно, в ней раков можно варить. Котенок спит пока. Я в ящик ватки подложил.

— Галка, — сказала Анна Ивановна, — поди слей ему. И за уроки. До завтра — никаких котят.

— Ну-у, ма-ма... — протянул в тайных замыслах разгаданный Павлик.

Ослушаться они не посмели. Досадно оторванная от взрослых и толкнув брата под стриженый затылок, Галка пошла следом, пряменько ставя тонкие ножки.

— Между прочим, Толя, она — твой коллега. — Евстигнеев, гордясь, посмотрел на жену снизу вверх. — Терапевт. Поговорили бы об этих ваших делах, а?

— Иван, — она отстранилась, — ты с ума спятил! Не обращайте внимания, Анатолий Калинникович, у него температура. И я даже рада. Последнее время, как Батов заболел, вообще не виделись — то в районе, то на шахтах. А теперь...

Она покачала головой, вздохнула.

— Анька, перестань, — Евстигнеев сморщился, — надоело... Гостя кормить надо, вот это уж точно.

Косырев опять запротестовал, но она всплеснула руками.

— Братцы мои — виновата. И на работе, как на грех, задержали.

По тому, однако, как она, медля, встала и поправила волосы, видно было, что ей интересно, о чем они тут будут говорить. Затянула фартук, ушла. Косырев подавил неуместную улыбку, но Евстигнеев, переведя глаза, мигом приметил. Профессионал-политик. Привык, черт, оценивать характеры. Распахнутая куртка открывала белейшую рубашку. Во всех позах, обнимал ли он жену, сжимал ли поручни кресла, чувствовался особый подъем, особая нацеленность. За стеной Галка играла с детства знакомую пьеску. Косырев невольно ждал ошибки, но исполнительница гладко довела до конца.

— Неплохо? — спросил Евстигнеев. — Постоянно бывают с матерью то во Дворце культуры, то на утренниках. Настоящего концертного зала пока нет. Триста тысяч населения, но у нас многого еще нет. Мне что, я не понимаю Баха, не говоря уже о... как там еще, о Хиндемите. Вообще-то чувствую, смысл и организация есть, но не доходит. Когда познакомился с Анечкой, боялся, откажет из-за бесталанности.

Евстигнеев опустил подбородок на грудь и постучал ногтями по металлическому крупу вздыбленного конька. Косырев вынул сигарету. Евстигнеев нажал, и над коньком поднялось высокое пламя.

— Да-а, — продолжал он, проследив, как Косырев прикуривает. — У тебя и отец пел, и сестра играла на пианино. А мы, я — восьмилетний, сестре Зинке — двенадцать, вкалывали с матерью в колхозе. Вечерком заиграет гармошка, частушки затеют, вот и все.

— Брось, не прибедняйся. Твоя-то мама, тетя Клаша, какая была голосистая.

— Помнишь? Жива, жива. Вышла куда-то, скоро вернется. До последнего времени крепка была. Но дела у нас тут получились...

Евстигнеев сжал брови, Косырев и внимания не обратил на недоговоренное.

—А помнишь...

Последний вечер, огни бакенов, гудки пароходов. На берегу Веди развернулась первая стройка, завод тракторных деталей. А потом у Евстигнеевых, в комнатке рабочего общежития, оклеенной синими обоями, тетя Клаша, городская новоселка, навалила тушеной картошки, поставила миску с солеными рыжиками — ядреными, пахучими. И все гладила Толика, наставляла на будущую жизнь... Спросить сейчас о Ксении Семенихиной или не стоит?