Лев Воробьёв - Перед жарким летом

— Здравствуйте, здравствуйте. Раздевайтесь, пожалуйста. Лошадки у вас загляденье, великолепные лошади...

Петр Елизарович старательно потоптался, обил сапоги, проворно скинул полушубок. Затянул ремень. Евстигнеев вопросительно повернулся к Косыреву: представь. Но Петр Елизарович, пригладив волосы, уже протянул руку:

— Марцев, Петр Елизарович.

Отступать было некуда, вмиг помрачневший Евстигнеев невольно принял рукопожатие и жестом пригласил вперед.

— Именно Марцев, — баритонил, пробираясь между ними, Петр Елизарович. — Регент архиерейской церкви Марцев. И кони, поразившие ваше воображение, тоже архиерейские. Любезно, любезно. Вам ко мне нельзя — компрометация — а мне к вам можно, коли пригласили. И коли захотелось.

Петр Елизарович шествовал в столовую, потирая руки на недавний манер хозяина, шагавшего позади. Анна Ивановна бросила на Косырева взгляд, который вдобавок к собственным сомнениям устыдил бы его, если б он, прикованный к нелепой ситуации, заметил. Он и сожалел, и невольно внимал и взирал происходящее.

— Ах, Валтасаров пир. Годков тридцать — сорок раньше я усомнился бы. А сейчас все накормлены. Заметили, нищих давно уже нет, ни единого. Это в России, после тысячелетнего нищенства! А по случаю-то гостя дорогого — тем более не предосудительно.

Петр Елизарович чувствовал себя на удивление в своей тарелке. Косоворотка с рядом белых пуговичек очень шла к его иконному лицу. Евстигнеев оценил редкостность положения и улыбнулся, хотя и желчно, но безо всякого притворства. Только теперь он был несколько другой.

— Там кто-то остался? Пусть поднимется, места хватит.

— Что вы! — строго парировал Петр Елизарович. — Там Толечка, сынок мой изуродованный. Зайти сюда не может, робок, да и вы испугаетесь невзначай. Нет, он привык, посидит. Страж-то из местных или выписали откуда? Си-илен...

Все шло почти доброжелательно.

— Садитесь, пожалуйста.

Положив руку на спинку стула, Петр Елизарович помедлил.

— И поговорим, возможно?

— Поговорим, поговорим, — Евстигнеев косился на него с каким-то даже чересчур острым интересом. — Кстати, и гуся пора разделать. Я уже забыл, какое время, вам можно?

— Сейчас никак нельзя, — серьезно ответил пришедший. — Пост великий и грех великий. Для верующих. Впрочем, и для неверующих, но сего не сознают, трагедия незнания. В костер свой будущий ветки подкладывают. А рыбки могу. Я строгого поста не придерживаюсь, обычный грешник.

Евстигнеев вопросительно поднял бутылку.

— Эх, была не была! Столько этого оставлено позади... Заодно отмолю, господь простит! Не за рулем, за вожжами. Эта посудинка не подходит, уважаемый Иван Иванович, мне бы стаканчик граненый. Выпью сразу и хватит.

Петр Елизарович с удовольствием нажимал на божественные обороты и речения, Косырев только удивлялся. Евстигнеев щедро опорожнял темную бутылку. Сказав мерси, Петр Елизарович положил салата, грибов, подумав, подцепил рака и широко перекрестился. Однако косыревскнй взгляд потревожил его.

— Что — непривычно видеть? К крестному знамению легко привыкаешь. Благодарно. Это не воинская вынужденная честь.

Он выпил и сильно зажевал крепкими зубами, будто набираясь сил. Гусь оказался еще теплым, Косырев взял кусок. Все неторопливо ели и, привыкая друг к другу, переглядывались.

— Вообще-то, — сказал положив вилку и налюбовавшись аппетитом нового гостя, Евстигнеев, — у меня к вам два вопроса. Почему и зачем? Для начала напрямик. Как вы, советский учитель, пришли к такому? Очень любопытно.

Петр Елизарович дожевал, вытер салфеткой усы.

— То есть вы о поводе или о причинах? — охотно начал он. — Если о причинах, разговор не для короткого общенья. А повод был. Знак. Истинное чудо. Сомневался я тогда, душа томилась. Атеизм, привычка многих лет, рушился во мне неосознанно. На пенсию вывели, принялся садочек обрабатывать. И вообще, что угодно. Вытолкнули на пенсию, а ведь я здоров, во!

Петр Елизарович согнул локоть и под рукавом косоворотки обнаружился буграстый бицепс.

— Спустился однажды во двор, лукавый шепчет — зачем жить? А у нас тож пенсионер, Василий Карпович, с лодчонкой каждогодно копается. Не лодка, лодища, мотор многосильный. Ну, и я в помощь. И вдруг я руку положил под борт окованный клин поправить, а он возьми да и выскочи. И по указательному, по пальцу с раз-м-аху, как молотом! Приподнял Карпыч, а палец — листок бумажный, лепесток.

Петр Елизарович поднял руку и показал невредимый палец. Глаза налились торжественным черным огнем.

— И нашло на меня озарение. Боже, думаю, если ты есть, дай веру, яви чудо! Что думаете? Набухать стал палец, выравниваться, ни боли, ничего. Как был, так и остался. Вот.

— Типичная картина шока, — заметила Анна Ивановна. — Косточка, конечно, была цела.

— Это по-вашему, а по-моему — чудо.

— Да? — улыбнулась она.— Тогда бы вы что-то посерьезнее...

— Мадам, не иронизируйте. С верой все возможно. И подвиг Иисуса Навина, — не слыхали, Луну остановил? — тоже возможен. Не ползать по праху лунному, остановить светило! Но для этого надобна большая вера, а у меня была маленькая, только зарождалась, как дитя во чреве. И я ее бережно принял.

Петр Елизарович отрешенно воззрился в оконную черноту.

— Бог даст, сил духовных накоплю и свершу, свершу важное. Мы ничтожные пигмеи, если не поймем, что величие наименьшего из людей — в боге.

— Загадочно, — вставил Евстигнеев. — Туманно.

— Туманно непонимающим. Переведу на ваш язык. Учителем-то географии я был для вас незаметной мошкой. А вместе с богом — замечаете, интересуетесь. Значит, теперь я личность.

— Конечно, — сказал Евстигнеев, — в лесу деревьев не счесть. Но крапиву всегда заметишь, острекает.

Петр Елизарович сунул руки под ремень и вытянул шею из косоворотки.

— Занесся ты, Иван Иванович, а ведь я учил тебя в школе.

— Никогда. Не сочиняйте.

— Как же нет? В вашем «В» не раз заменял Толмачева. Помню случай, ты арабов назвал арапами, весь класс смеялся.

— Неужели вы? Совсем другой человек.

— Забыл, забыл учителя. Ну-ну. Если это забыл, то как помнить других, совсем неведомых. Скромные-то деревца?

— А вы прихожан церковных всех помните?

— Положим, нет, — усмехнулся Петр Елизарович сопоставлению масштабов. — Но стараюсь. Стараюсь, стараюсь...

Во время горячей разминки тихо вплыла Клавдия Захаровна. Увидев пришедшего, заметно удивилась, сморщила губы. Петр Елизарович повел было на нее бровями и приоткрыл рот, но она махнула рукой и тяжко опустилась на стул. Черный человек набычился, поковырял недоеденную закуску. Острый взгляд Евстигнеева тревожил его.

— Вам показалось — туманно, — Петр Елизарович что-то запретил себе и тоже поглядел в глаза Евстигнееву. — Выскажусь яснее, вполне откровенно, и сказать вам будет нечего... Запутались, один бог сможет распутать! Техника-то в совокуплении с наукой куда ведет? Реки и океаны в нефти, воздух в угаре. Еще такое придумают, похуже, чем водородная бомба. Перестали люди простые технику любить, опасаются. Не приметили?