Лев Воробьёв - Перед жарким летом

— Прощения прошу, — сказал Евстигнеев, — но глупости вы глаголете. Какие простые? Неграмотные, что ль? Все вывелись.

Ища довод, Петр Елизарович зажевал шпротину. Сердясь на себя, — правда, не очень, интересно было, — Косырев осердился и на него, но произнес как можно мягче:

— Ведь вы учитель, Петр Елизарович. Сказать такое... Да без науки рухнет общество.

— Рухнет? — Петр Елизарович зацепил слово и выбросил вверх регентскую горсть. — А со всеобщей благодетельницей — не рухнет? Конечно, наука чистая немало дает новых доводов бытия божьего. Раньше учение о загробном мире третировалось, как фантастическое, теперь оказалось — есть антимир. С кибернетикой знаком? Управление целым миром, его у-по-ря-до-чи-ва-ю-щая сила, это и есть бог. Напрасно противопоставляешь учительство вере. География — наука о начертании божьем, которое тщатся переправить. При этом губят все.

Он покосился на Клавдию Захаровну.

— Но наука всегда ниже. Чем больше узнаешь, тем больше вопросов. Бога, бесконечность решили охватить. А ведь четверти мизинца на ноге его никогда не узнаем. Миллионной части мизинчика — никогда! На кусочки разбита наука, призадумайтесь. И душа страждет: мало ей и набитого брюха, и учености, на кусочки разбитой. Остается вера, с ней все охватишь.

Петр Елизарович не без торжества оглядел сидевших в радужных огоньках люстры. Клавдия Захаровна сгорбилась под пуховой шалью. Анна Ивановна скрестила обнаженные руки — ее черное, блестевшее бисером платье и волосы сливались с ковром позади, легкий подбородок устремился вперед. Внимательные глаза Евстигнеева, он один оставался в ярком свете, жестко сощурились.

— Опытный проповедник, — усмехнулся он.

— Да вы ли это, Петр Елизарович? — спросил, перебивая, Косырев. — Даже не верится. Что, если в озарении охвачено все? Конец. Вы-то должны понимать благо необозримой деятельности...

— Зря тратишь доводы, — заметил Евстигнеев.—Доказательств не примет.

Петр Елизарович игнорировал это — и обращался теперь только к Косыреву.

— А дэдэтэ, а нефть? Считай счастливым, что хирург, и к черному делу, ко дню, предсказанному Иоанном, не прикоснулся. Он придет, придет, если не опомнимся.

Клавдия Захаровна вздрогнула, по скулам Евстигнеева катнулись желваки. Но снова улыбнулся:

— Прямо протопоп Аввакум, — сказал он. — Прямо как с амвона...

— А вы можете доказать, что бога нет? — невольно повернулся Петр Елизарович.

— Н-у-у, — протянул Евстигнеев. — Эдак я должен доказывать, что в центре Земли нет, н-ну...— чертей.

Он явно дразнил, раздражал; он толкал происходящее к чему-то ему нужному.

— Значит — опровержений религии нет, — подытожил Петр Елизарович.

— Однако, — отставил рюмку Косырев, — будто они вам и неизвестны. Одно из главнейших, что она возникла. Для определенных надобностей...

— Именно, — вставил Евстигнеев.

— ...и придет время — исчезнет.

— И навсегда, — подтвердил Евстигнеев.

При евстигнеевском «навсегда» Петр Елизарович побледнел. Ответил снова будто бы одному Косыреву.

— Ошибаешься. Религиозное чувство возникло не исторически, оно врожденное. — С малых лет ребенок тянется к защите, к отцу и матери, а через них — к богу. Религия — чувство естественное. Встретим ли мы наших мертвых? Куда деваться моему инвалиду? Но есть бог, есть конечная награда...

Клавдия Захаровна, слабо всхлипывая, плакала. Евстигнеев глянул на нее и мягко сказал:

— Ушла бы ты, мать. Аня, отведи ее.

Но Клавдия Захаровна с досадой махнула рукой на привставшую Анну Ивановну.

— Не кривись, Толя, не кривись, — уговаривал Петр Елизарович. — Ты интеллектом живешь, понятно. Так прочти же диалог древнего мудреца Платона о бессмертии души. Никуда не денешься... Ума мало. Красота религии воспринимается всей душой, ее иносказаний буквально не поймешь.

Постоянная апелляция к нему Петра Елизаровича возмутила Косырева. Воспоминания прошлого только и сдерживали его.

— Что же, по-вашему, остается? Слепая вера? Или...

— Постой, — прервал его Евстигнеев, — не перебивай.

— А вы, — огрызнулся Петр Елизарович, — разве вы поймете, что бог так же нуждается в людях, как и они в нем? Что ваш-ша материя, ваш-ши материальные заботы — бездушный ад?

— Ну — эт-то — уж — что-то — другое, — проскандировал Евстигнеев, — Эт-то уж что-то не то. Не православие, ересь. Никак Бердяева начитались?

Петр Елизарович замер. Беспокойно повел глазищами по присутствующим. Упорное движение Евстигнеева к цели, которое чувствовал и Косырев, и подавшаяся вперед Анна Ивановна, минутами гипнотизировало его,

— Ладно, отбросим, — Евстигнеев резанул ладонью, — не так уж важно. Уклоняетесь вы, Петр Елизарович, уклоняетесь.

— От чего это уклоняюсь?

— От второго — который гораздо, го-ора-аздо интереснее — вопроса. И кибернетика, и, господи боже мой, антимир... Зачем вам вера, именно вам? С перепуга перед тем светом?

— Этого мало? — снова ответил вопросом Петр Елизарович.

— Мало. Для матери моей...

Клавдия Захаровна подняла заплаканные глаза.

— ...не сомневаюсь, немало. Но для вас?

— Проповедую во имя веры, чистой веры.

— Будто? Гляньте на себя. Это вы хотите, чтобы я так понял. А ведь обещали совсем откровенно...

Петр Елизарович наглухо сомкнул рот. Клавдия Захаровна совсем согнулась на своем стуле, прижала к груди шаль. Взгляд Евстигнеева охватывал их двоих и играл огоньками люстры. Петр Елизарович оценил и, овладевая собой, щедро налил настойки, кинул в рот прямо с общего блюда здоровенный гриб. Обернулся к Клавдии Захаровне, которая почувствовала взгляд и выпрямилась.

— Ты, Клавдия, поговорить обещала. Поговорила?

Она потупилась, связала узлом концы шали.

— Значит, нет. Дело вот в чем, уважаемый Иван Иванович. Не могу не воспользоваться случаем, грех был бы. Самая великая наша святыня — мощи святого Феодосия, покровителя речинского, и храм ему посвященный. В народе зовется — Красный Крест. Заколоченный досками, в мерзости запустения, оборжавел. А посмотрите, что случилось. Верующие к месту, где святой покоится, цветочки понесли, дар душевный. Но решетку поставили, преграду! Ведь это оскорбление религиозного чувства. Мы просим разрешения восстановить храм.

— Никакой исторической ценности.

— Правда. Храм знаменит не древностью, а святостью. Понимаем, не все от вас зависит. Просим заступиться перед Москвой, две тысячи подписей.

— Так, — сощурился Евстигнеев. — Храм вроде более ясная надобность. Но ведь два уже давно работают, а недавно открыли третий, чтобы не тесно было. Теперь четвертый? Зачем? Верующих не прибывает. Для фанатиков, для поклонения мощам? Или еще для чего-то? Странная местная инициатива... Отвечу с полной откровенностью: поскольку зависит от меня — не допущу.