Лев Воробьёв - Перед жарким летом

— Да ты соображай! Конечно. И сам законспирировался, и сына уговорил, и Ксеньку. Отца родного называть не папой, а Иваном Ивановичем. Братику и сестрице брата знать не дано. Тьфу! Пойдут разговоры, то да се, какие такие незаконнорожденные дети у секретаря? Ради карьеры от сына родного отрекся. Тьфу!

— Постойте-ка. Не получается, нет. В сорок четвертом Иван ушел на фронт. А Сергею не двадцать же восемь.

— В сорок четвертом, говоришь? Тя-тя-тя, действительно. Неужто Ксенька с другим нагуляла? Ба-ба-ба! Ну, если и ошибка, пусть почешется, помучится. Ему полезно. Жена, пигалица неусыпная, такое разведет — святых выноси!

Петр Елизарович захихикал. Косырев представил свое бегство, вспомнил дневник, врученный Евстигнееву, и ему стало зябко.

— Но вы, — помедлил он, — вы уверенно сказали о церковных книгах.

— Ах, если бы. Сгорели книги-то. Пожар был.

— Тогда это подлость.

Петр Елизарович откинулся вбок, глаза блудливо побегали.

— Однако, Толя... Похожи они. И любовь была.

— Нет-нет, Петр Елизарович. Это вы такой — цель оправдывает средства.

— Н-н-у-у...— протянул тот, — твое дело толковать.

Он оттолкнулся от сиденья, выпрямился. Вожжи шмякнули по одному, по другому — санки полетели. Над возком размахивал руками , как ворон крыльями, совсем чужой человек. Все прежнее ушло — другой, другие. Все, навсегда, обрыв... Миновав овражек, выскочили на шоссе. Под самым носом грузовика! Свет выхватил влажные, лоснящиеся конские крупы — черный и белый — ослепил, завизжали тормоза, всего в двух метрах мелькнул радиатор, округлились глаза молодого шофера... Невредимые сани мчались по другую сторону, а шофер поносил вдогонку отборными словами. Умеривши бег коней и дав им вольно потрухивать, Петр Елизарович перевернулся назад и как ни в чем не бывало сказал:

— Все в руце божией, и часа своего мы не знаем. Испугался?

— Нет.

— Не хвалясь, скажу, семьдесят три, а глаз точный. Задержись на полсекунды, быть беде. Но кони все понимают, умницы. Эх, кони!..

— Петр Елизарович, — перебил Косырев, — шутки в сторону. Я вас слушал, послушайте меня.

— Может, не надо? — прищурился тот. — Марцев-Марцев, Петр Елизарович, сейчас тебе доводы будут приводить...

Потеряв надежду на успех, он вроде и издевался немножко.

— Не выйдет, дорогой Толя. Поскандалим, и всего делов.

— А нам уж не мириться. Скажу без доводов.

— Вон как, — нахмурился Петр Елизарович. — Ясно. Ну, слушаю.

Он придвинулся малахаем вплотную.

— Сначала, каюсь, неглубоко подумал. Попал человек в силки темной веры и превратился в фанатика. Теперь пришла разгадка. Не знаю даже, сами осознаете пли нет?

— Гм. Х-ха.

— Верить-то вы верите, и боязнь того света не исключена. Но вера нужна вам не для веры только. Марья Васильевна сказала, честный вы, ни копейки не возьмете. Это допустим. Копейки не возьмете, а хор-рошие, немалые деньги, — ну, миллион, — возьмете ведь. Петр Елизарович.

— Корыстностью никогда не болел.

— Нет-нет, не ради них самих. Какова главная потребность — в этом вопрос. А она, не господь осенил, вполне земная. Ожидаемое, затаенное — не исполнилось. Зависть гложет, ненависть и, ах, как хочется погарцевать, повластвовать при незаурядном-то здоровье!.. Иных путей, другого рычага, кроме религии и веры, у вас не осталось. Вот для того и нужны они вам — ради власти над душами.

Волоски на руках возницы шевельнулись то ли обтекавшим воздухом, то ли внутренним движением. Но он откинулся, простодушно развел руки. Попробовал шутнуть.

— Откуда ты все это? Ну и фантаст-психолог...

— Насчет психологических этюдов — не мастер. Сами проговорились. Власть, власть, Петр Елизарович. И, между прочим, это ставит искренность вашу под бо-ольшое сомнение. Не бессребреник, игрок. Вера ваша такая, полуверите, полунет. Играете с самим богом, а на кону — жажда власти. Потребность, которая толкает куда угодно... Что эта там у вас за группка? Католики и те с левыми заигрывают, а вы, значит, вправо? Интере-ес-но...

Усиливая нажим, он приготовился к взрыву. Но Петр Елизарович скукожился резиновой куклой, спрятал под нависшим козырьком малахая глаза. Последние вопросы прямо-таки доконали его.

— Толя, Толя, — торопливо забормотал он. — Неужели? Неужто расскажешь, кому не следует? Ведь я тебя, помнишь, перед отцом-то как защитил? Годы детские забывать нельзя. И я надеюсь, Толя... Ты уж помолчи, что слышал.

Совсем жалким сделался Петр Елизарович, и принимай это за правду, если бы не полыханье исподнизу черных глазищ. Но Косырев уловил юродство, и Петр Елизарович схватил его понимание на лету.

— Помолчи уж, миленок, публично-то, — рокотнуло из регентской груди.

— Ай-яй! — воскликнул Косырев.— Пугаете. Уж так хлопотали жар-птицу в сети словить, славу проповедника заработать. Но и птенца не удалось. Да просто смешны вы в необузданном честолюбии!

— Ну, не сердись, — снова сминая себя, кротко, сквозь зубы промолвил Петр Елизарович. — А вдруг бы ты и поверил? Вера, она не всякого...

— Вот. Это уж моя печаль. Какую точку разглядели, какую слабость? Подумаю. Но в целом — просчитались. Непроницательны.

— Куда уж...

— Не юродствуйте. Вас нисколько не жаль, жаль семьи. Пойдите, поклонитесь жене, сыновьям. А вдруг им в голову придет, что все вы продали и предали? Подлецом назовут. И помогут ли тогда церковные ляхи?

— М-м-м... Х-х-а! Да это ты проповедник, не я.

— Нет, — вздохнул Косырев, — не пробьешь. Непоправимо. И надо ж. Ведь не из рюриковичей, не из столбовых дворян и не из кулаков. Характер подвел свихнуться.

— Осторожнее, Толя, с выражениями, — жестко предупредил Петр Елизарович, в нем окончательно перекипало наружу.

— А я к ответу на слабую загадочку насчет свободы воли. Был, был выбор. Выбрали вы добровольно. И за все деяния будете отвечать.

— Донесешь? — прохрипел Петр Елизарович.

— Зачем? Вас взяли уже на заметку. Личное Евстигнеев мимо пропустит. Но где-е затро-онуто госуда-арст-во! Он вас найдет, не сомневайтесь.

Имя это и взорвало наконец Петра Елизаровича. Лицо исказилось, и не в силах сдержаться, он закричал:

— Я Ваньку-то Евстигнеева и отца его знаю, как облупленных, из грязи да в князи! Сродственники мои пу-ускай отпадут. Марью, бабу безумную, я свяжу еще, приведу в стадо. А в-внучка эта — Еленка — чурбак с глазами. Предлагал, — заимей душу, крестись, — фыркнула, безбожница закоренелая.

— Не трогайте ее, — процедил Косырев.

— Видали, указчик. Х-ха. Твоя-то жизнь тоже масленица разливанная. А моя? Коту под хвост? Верно, Толечка, верно. Регентство мне не рублишко, не рубль дает. А ты и здесь хотел прижать? Не выйдет, дудки. С богом сто лет проживу! И переживу вас всех.

Выбрасывая слова, Петр Елизарович качался из стороны в сторону, махал кулаками, — уже и кони фыркали, — как пьяный. Мысль его бросалась из угла в угол. Толятя давно проснулся и тревожно переводил размытый взгляд с одного на другого. Косырев холодно наблюдал за истерикой.