Лев Воробьёв - Перед жарким летом

Ее душило. Вытащила косу из-под пальто и подперлась рукой.

— Приехали на старое пепелище. А Сергей как раз квитанцию денежную нашел: письма Ивановы все-все сожгла, а она завалялась. Вот и отец. Я говорю — нет, клянусь! А он уж не верит мне. И заставил, так унизительно было — устроить к нему. Ну, думаю, убедись.

В торопливости ей никак не хватало дыхания.

— Месяц спустя пришел хмурый. Нет, не он. Кто? Хочу знать, откуда я, чьи гены. Злобно, от былого согласия ничего. И язык не отсох, ахнула я в горячке. Побежал. Вернулся та-акой бледный, я говорю: доволен, сын?

— Кто же?

Косырев сорвался из любопытства, и сразу протянул руку— молчите. Но она глянула с кривоватой, как у сына, усмешкой и будто не сама, а кто-то за нее, спрятала косу под платок и, выгнув шею, сказала:

— Семенычев.

Косырев замер. Невольно подался в сторону. А она, уловив неприязнь, заторопилась еще больше.

— Знаете этого человека? Да, ни капельки, ни капе-люшечки романтики, гораздо проще. Был гадок с первого взгляда. Молодой тогда был, верткий, но никакой не злодей, ж-жалкая блоха. Момент подловил, единственный — ни раньше, ни позже. Вынырнула на диво, для ребенка жить... Но потом, потом!

Всхлип вырвался нечаянно и, чтобы не услышали, она платком закрыла рот, задушила себя. Раскаиваясь, Косырев положил руку на ее плечо.

— Теперь-то понимаете весь стыд? — дернулась она. — Единственный теперь выход — уехать. Днем еще сказал, чем-то затронули вы. Он ночами занимался, заслужил свое направление.

Косырев смолчал, ей показалось — с холодком, и она сорвалась еще горячее,

— Сейчас только вы, больше никто. Меня отбросил. Девочка эта, Еленка, благодетельствует, напоминает ущербность. А он все, все понимает.

Она сжала его руку. По наитию обернулась в окно, вскочила и воскликнула шепотом:

— Вот он!..

По полу двигалась тень. Прошла мимо.

— Я помогу, — Косырев тоже встал. — Обязательно.

Ловя на слове, перебросила платок за плечо.

— Прощайте, Анатолий Калинникович. Спасибо... О, извините, забыла. Я ведь на прежней квартире, где с бабушкой вашей... Так вот. На днях заходила приезжая. Елена Петровна.

Косырев сжал руки до побеления.

— Я еще в эвакуации, еще девочкой приметила ее,мы всех эвакуированных знаем. Отыскала через адресный стол. Расспрашивала о семье, о вас. Но что я могла?

Поняв, как ему это важно, она робко спросила:

— Вы знаете ее? Такая красивая, одета хорошо. Будто прощалась.

Скривилась, подумала и о своей предстоящей разлуке. Махнув рукой, убежала наконец, как-то боком. Вслед за ней вышел и Косырев. Стало горячо, усталость прошла. Лететь бы, торопиться, а теперь этот дурацкий поезд. Всякое бывает, бывают бесконтрольные моменты. Их последний разговор! Зажмурился от стыда.

К перрону, толкаемые бодро пыхтевшим маневровым паровозом, двигались вагоны. Оставался час, он резво побежал к телефонам. Провод был оборван. Второй автомат упрямо возвращал монеты. И только в третьем раздались длинные гудки.

— Алло, — отозвался евстигнеевский голос.

— Это я. Прошу извинения, что невольно...

— Ах, какие церемонии! Ты на вокзале? Еду.

Перрон ожил. Вокзальная дверь, не закрываясь, выпускала громко говоривших людей. Косырев затесался в толпу. Сергей сидел, упершись локтями в колени, и нервно приглаживал волосы.

— Сережа...

Тот вскочил, надел кепку. Они пошли по перрону, вдоль пустых рельсов, вдоль фонарных столбов, на которых мерцали газосветные лампы. Боковое освещение выделяло длинные ресницы Сергея, глаза блестели, осунулся. Противоположные желания переплетались в нем. Руки были глубоко засунуты в карманы.

— Я вообще не пришел бы, Анатолий Калинниковнч. Но... Действительно можно подумать: сыночек великовозрастный навязывается. И к кому? Не к простому работяге. У-ух!

Он сорвал кепку.

— Сообразительные, разберемся, — подбодрил Косырев.

Сергей глянул с чутким интересом.

— А ведь я... Знаю я, кто отец-то.

— А я и знать не хочу, — всеми силами помогал ему Косырев. — Одно знаю, за то, что родила, мать корить нельзя.

Под ногами хрустел примороженный снег.

— Может быть, — подумав, сказал Сергей. — Вы не смейтесь, не идеала я искал. Пусть плохонького, оставившего, но отца. А знаете, что он сказал при знакомстве?..

Он остановился, выдохнул воздух:

— Чем докажешь? Испугался, видно — помощи запрошу. И с этим опереточным злодеем я все-таки связан. Не могу принять.

— И не твоя забота. Бывает, отцы уходят, следует ли обижаться? Что за жизнь — фальшь, лицемерие, принужденная жертва... Впрочем, не мучает ли тебя предопределенность?

— За кого принимаете? Ничуть. Перед нами мириады прародителей, и что в себе скрываем, нам самим не известно. Ничуть не боюсь стать таким, как он. Я был морально унижен...

Они зашагали дальше, мерно поскрипывал снег.

— Честно-то говоря, — окончил приглядываться Косырев, — эгоистик ты ничтожный. Стоп, стоп... Ну, скажи сам, как на тебя повлиять? Ведь надо снять груз и со слабейшего. С мамы.

— Не надо влиять, — глянул Сергей. — Пройдет это время, уладится.

Они подошли к концу платформы, к алюминиевому барьеру. Сергей положил руки на серебристые перила. Фонари остались позади, звездное небо. Падающая звезда начертила след и исчезла в низких облаках на лунном горизонте. Молодой человек перед выбором, перед огромной жизнью. Косырев увидел прежнего себя.

— Вам известно, чем привлекаете? — сказал Сергей. — Не тем, что говорите, а убежденностью.

Косырев усмехнулся.

— Думаешь, бывает убежденность без правоты? — сказал он. — Положим, бывает... Но это не что иное, как глупость.

— Вы, значит, считаете себя правым?

— А как же! Ты говорил: экзистенция, человек одинок. Но кто действует, всегда связан с другими.

Он поставил чемоданчик на перила. Сергей, иронически глянув, натянул кепку.

— Если вдуматься, — сказал он, — подтекст ясен. Мы должны стать такими, как вы. Не иными. А откуда вы знаете, какими будут люди через двадцать, скажем, лет?

— А-га, — повернулся Косырев. — Чтобы задавать такие вопросы, самому надо что-то значить. А ты? Не потерял ли ты себя?

— Никого не хочу ни о чем просить.

— Ох, черт побери! — Косырев усмехнулся намеку. — Заладил: не хочу, не могу. Странное положение: уламываю, а он кочевряжится. Больно ты мне нужен.

Сергей перегнулся через барьер. Он улыбался и хотел скрыть это. Косырев прямо-таки увидел, как в воображении его помчались московские улицы, здания, парки. Университет!

— Так — по рукам? Держи связь, вышлю программы. Учебники.

— О маме — Лена рассказала?

— Гм... Кстати, совершенно уверен, необходимы сильные средства. Тебя пока и любить-то не за что, ненадежен. Разве за прекрасные глаза.

Сергей, затронутый, выпрямился, сжал решетку.