Лев Воробьёв - Перед жарким летом

И вдруг, он никак не ждал, слово это — потребности —ударило будто из глубины глубин. Не слово, нет — косматая молния! Вагон качнуло, и все внешнее увиделось как в перевернутом бинокле. Она раскололась на две ветви и все высветила, все сразу, мгновенно. Все факты, все случаи, все соображения слетелись как птицы в один круг — к огню. О-о-о! Да, все понятно! Фрейд тоже делил потребности. Но у него несчастное «Я» было разорвано между животной психикой и навязанной моралью. Разбитая надвое ваза, которую уже не склеить... Делить нужно иначе.

Он глянул вниз, купе пустовало. Заторопился. Самое время, час полной физической свежести. Пусть не все, не до конца, но немедленно накрыть сетью строгой мысли. Сеть, прочную сеть сплести, в которую и поймать налетевших птиц!.. Он быстро побрился, сжевал яблоко Марь Васильны. За поворотом и солнце ушло из окна. Вынул записки, стопку чистой бумаги, положил ручку. Бегло просмотрел прежнее. И принял согбенную позу, совсем иную, чем в операционной, где наблюдение вмиг движет руками. Сейчас действием становилась мысль. Гравитация проводов. Тулум-басы... Что сейчас? Что забить в эту белую, светящуюся бумагу, какие фигуры букв и слов?

Погруженность. Ни звуков, ни мелькания жизни, ни самого себя. Только перо бежит по бумаге, и губы шевелятся беззвучно. Запись. Заметка. Невидящий взгляд в окно.

Исходная мысль была проста: потребности и переживания надо делить по признаку деятельному. Природное — вне труда, вне творчества. Общественное — только через них. Давно известно? Но отнесенное к медицине, к нейрофизиологии это деление обретало новый смысл, вело к новым следствиям. Мысль Косырева ложилась на бумагу стройно.

Человек, Существо биосоциальное. Пусть так, пусть Кентавр.

Без генотипа, который наследственной эстафетой передается от поколения к поколению, человека нет. Первейшие потребности — природные. Вольно дыши, пей воду, срывай плоды, наслаждайся всем. Инстинктивно производи себе подобных... Но разве дети человеческие рождаются под открытым небом? А все необходимое развешано на елках, как подарки?

Надо трудиться.

Пусть Кентавр. Но у него искусные руки и устремленный разумом взгляд. Иначе не понять его бешеной скачки, его изощренных потребностей, жгучего смысла его переживаний.

Фрейд тоже разделял Био и Социо. Но в его представлении все человеческое, — темперамент, характер, настроения и переживания, чувства, даже речь, даже мышление — все подчинялось подсознанию. Тому, что общо и человеку, и животному — крокодилу. Не любовь главное, а половое влечение. Не совесть, а грубый инстинкт. Не творческая жизнь, а влечение к смерти — сначала других, потом своей. Социальное будто бы только подкрашивает глубинно природное, оно враждебно исконной природе человека.

Что же тогда? Как это у него: «Анализ зловещего обращает нас к заселению мира очеловеченными духами...» А дальше — в пещеры, в норы? И может, совсем распластавшись, — в болото? Неужели влекущая сила — в подкорке, в крокодиле? Нет. Наша надежда на то, что не записано в генах. На чувства, на мышление, на волю, на познание — на все итоги труда. Кентавр, сбросив мохнатую шкуру, ступает, — уже не копытами, ногами — на иную материальную почву. И понять смысл его потребностей можно лишь сверху, не снизу.

Потребности. Найдено в мерцании огоньков, в звяканье колокольчиков... В человеческом житии все они человеческие, с самых простых, каждодневных и до творческого труда. Всегда пылает огонь духовного маяка. Бывают и возвраты — к низменному, к стихийному. Что там гордиев узел! Переплетение невероятной сложности, и разрубив, не поймешь. И все-таки все потребности осмысленны. Где же чистая естественная основа Фрейда? Чувство голода, полового влечения? Иль наслаждение биологической силой, игрою мышц? Верно, это животное начало. Да и то... Биологическая сила становится силой труда.

В примате общественного — вот в чем единство наших потребностей. Отсюда путь к переживаниям. Вне потребностей переживания пусты, как туман доисторической эпохи, они никого не волнуют. И если медицина хочет вникнуть в природу переживаний, надо искать за ними потребности. Да-да.

Практическая отдача? Может, и не сразу. Но здесь генеральное движение к психосоме, к общей теории болезни, к целостному лечению. Болезнь — не так ли? — это бич тела и психики, чувств и разума. Потребности гаснут — стремления выжигаются. Но каждый врач знает, что призывая уцелевшие потребности, в великой надежде — пить-пить-пить —и тяжелейшие больные восстанавливали все. Если нет — смерть.

Итак — надо точно установить животворящую и болезнетворную роль переживаний. Надо их учитывать. Но что осталось от старой мечты? Вроде и ничего. Не клеточка и не точка, а вихрь меняющихся связей, сложнейших отношений, в которых как рыба в сети и пробьешься до скончания века. Неужели только художество, где гвоздь в индивидуальном, способно помочь? (Юрий Павлович, его интересная мысль о переживании как художественном образе.) Но как? Как создать сплав науки, искусства и действия?

Сплошные пока вопросы, неразрешенные проблемы.

Попробуем, однако, с другой стороны, с духовной, от переживаний к потребностям.

Человек может грести поперек. Воля к жизни всегда готова восстать против инфекций и травм, против психических искажений. Против рассогласования. Но откуда эта свобода воли? Не от бога ли?

Еще раз всмотримся в переживания.

Самые возвышенные, радостные и самые мучительные переживания — через совесть. Внутри нас Эрринии наказывают, а Эвмениды вознаграждают, потрясая все существо. Совесть предполагает свободу воли. Как это в философии, припомним. Осознанное противоречие между сущим и должным. Между тем, что я представляю собой и должен был бы представлять. Между тем, что я делаю и должен был бы делать. Между тем, что окружает меня и что должно было бы окружать. Между сушим и должным. И в болезни бывает моя вина. Спокойной совести нет, это деревянное железо. И разве я вот, я сейчас, имею спокойную совесть? Я все сделал — как надо и что надо? Нет, далеко нет. Совесть требует хотения должного. Так откуда же это «хочу», откуда воля? Из сущего. Воспитана моим — лучшим на земле! — окружением, вытекает из общих хотений и целей. Но тогда свободы воли нет, мои поступки предопределены.

Нет, так нельзя, здесь что-то неладно.

Вот-вот, вопрос. Только ли нравственное, духовное заложено в совести?

Шарик неподвижно повис над бумагой, нерешительно, задумчиво покрутился над ней. Нет, не выходит, логически замкнутый круг. Ну, почему, почему, почему нам дано грести поперек?! Выгнулась усталая спина.

А там, за окном далеко-далеко изгибалась четкая, в солнце золотеющая полоса. Как пластинчатая пружина. И в тонком, в узком ее начале сверкала устремленная точка самолета. Полоса делила земное и небесное. Приземленность и порыв, сушее и должное. Как это: человек не может вечно жить в колыбели... Качается колыбель на изогнутых, как пружина, полозьях, и когда-нибудь взлетит космическим кораблем — вверх, все выше, выше.