Лев Воробьёв - Перед жарким летом

— Извините, пожалуйста, — сказала угасающим голосом и легла, отвернулась.

Поезд летел, покачиваясь. Скорее, скорее в Москву. Скорее в Ленинград. Нет, не спалось под синим огоньком. А внизу?

Он тихо свесился и в скрещении мелькавших фонарей и далекого света увидел прозрачные глаза, руку тылом на лбу. Выражение безнадежности. Да — Наташа! В испуге взгляд его хотел убежать прочь, но она уже заметила.

— Не спите?

— Нет. Для меня длительный сон — редкое блаженство.

Словесный почерк — интонации. Современный человек прячется, убегает от вторжений, умей читать между строк. Он притих, под стук колес прошло необходимое время. Вот она взбила подушку и легла повыше. Потерла виски, первая прервала молчание:

— Несчастные мои завитки вызвали ваше неодобрение, заметила. Но что делать, лезут волосы, лучшая маскировка. Хорошо не высохла как жердь. Арахноидит это болезнь болезней: головная боль, жуткая, возвращающаяся. С двадцати лет!

Ольга Сергеевна глянула, слушает ли. Косырев не отрывался от ее лица: вот тебе и незначащий разговор.

— Однажды проснулась, солнце садится, вечерний холодок, боли нет. Какое счастье! Теперь, правда, есть облегчающие лекарства, я воспрянула.

— Работаете.

— Работаю, конечно. Но вечные бюллетени и даже перерывы.

Он припоминал профессионально. Арахноидит — грозное имя. Арахнис значит паутина по-гречески. Средняя оболочка мозга между твердой и мягкой: длинные волокна, сплетаясь в звезды, держат мозг в своем нежном плену. Зачем? Загадочно, неизвестно. При воспалении образуются спайки, кисты, а лечение сомнительно. Антибиотики, рентгенотерапия, вдувания. Наконец, хирургическое вмешательство. Это при легких формах, а при множественных и не берись. Не успеешь, наступают необратимые изменения. Времени, времени не хватает. Вот зачем, в частности, и нужна наша махина, барокамера. У нее, видно, арахноидит задней черепной ямки, а может быть, и множественный. Вечное распятие.

— Иногда думаю — зачем я нужна такая? Мужу, ребенку, другим? Раздражительная, измученная. Когда переехали в Сибирь, надеялась на чудо. Сибирь! А здесь люди не притесались, еще присматриваются. Однажды в очереди за апельсинами, не хотелось просить об одолжении, оставила вместо себя, сбегала домой за сумкой, галошки. Повеселилась. И прослыла дурой, ненормальной. Какая и есть.

— Зря вы.

В полумраке прозрачные ее глаза вспыхивали захваченным светом.

— Слабая женщина, и все-таки привыкла в какой-то мере. Но только поняв, какой смысл в моей проклятой болезни...

Он совсем притих.

— Одно условие. Когда обобран природой, лишен простой человеческой радости — здоровья, остается одно — чистая совесть. Ни капельки лжи, ни унции обмана и просуществуешь с пользой для других. Понимаете?

Что-то все мы много думаем о совести?

— Понимаю. Жаль вас, бедная.

— Нет, вы меня не жалейте. Я ведь не без смысла живу.

Действительно, сказанул. Но он извинил себе бестактность, он думал. Если разлитой арахноидит — только барокамера. Хотелось помочь, по-человечески нравилась эта женщина. Так похожая... И раз он решил, не в его правилах было отступать.

— Вы зачем в Москву-то?

Она дернула плечами.

— Есть направление в самую высшую врачебную инстанцию. Муж выхлопотал. Наконец-то, столько сил и терпения положено. Но... не знаю. Надо ли?

— Наверное, — он помедлил, соображая, что направление, видимо, в арутюновскую клинику. Возможно переделать. — Наверное, я смогу вам помочь, вернее.

Она усмехнулась, глянула безо всякого любопытства.

— Кто сможет?

Исповедь кончилась, она отвернулась к стенке. Ту-лум-ба-сы... Ту-лум-басы... Никак не отстает.

Утром синие жилки бились на тонкой коже лба Ольги Сергеевны. Нездоровая бледность, но после умывания вернулась молодой и светлой. Косырев знал других, опрокинутых, побежденных. Здесь недюжинная воля начинала день как бой трезвого ума против боли. Надо помочь.

— А ведь я видел вас. В гостинице.

Рассказал, она округлила глаза.

— Ах, бож-же мой!.. Верно, стучали. То-то я смотрю...

Поезд прибыл в Ярославль. Состав поворачивал на Ленинград, речинские вагоны отцепляли. Час стоянки. Полдень встретил морозцем, белыми клубами городских дымов, дымками паровозов, которые бегали и дышали на запасных путях, как живые лошади. Деревья стояли совсем голые, черные, не то что в Речинске, хлебнувшем среднеазиатского тепла. Станция была украшена флажками, проезжала иностранная делегация. Над путями кружились вороны, и одна, отставшая, убыстряя лет, догоняла свою стаю, саму себя. Ольга Сергеевна улыбалась, идя по рельсе и старательно сохраняя равновесие. Это хорошо, что нормальная координация, что нет атаксии. А ведь могла бы быть. Щеки ее окрасились от морозца, и это было тоже хорошо... Расклевывая рванину, вороны дрались на угольном шлаке. Когда вернулись к вагону, он остановил ее.

— Ольга Сергеевна! Есть очень серьезное для вас — и для меня — предложение...

Она странно испугалась и, чтобы прикрыть, притворилась неуслышавшей, заторопилась.

— Боже, как холодно! Кто бы мог подумать, холоднее, чем в Сибири. Подсадите же.

Хорошо, отложим до Москвы. В вагоне он поглядывал из-за газеты. С ней легко будет работать: моральная сила обращена против физического недомогания, а мы поможем. Исследуем неврологический статус, запустим по всем отделам. Немало поучительного для новой теории: всеобщая зависимость телесного и духовного. И откроем барокамеру операцией суперювелирного класса, технически преодолеем разлитой арахноидит. Он мог стать не только попутчицы, своим собственным благотворителем. Конечно, придерживаясь основного правила врачебной этики, деонтологии, которые не все еще соблюдали: относись к больному как к личности, а не как к объекту лечебных действий.

Она и не заметила, как уснула. Веки были спокойны, под глазами голубые тени. Пришло одно из счастливых мгновений. Как одинаковы во сне женские лица, как похожи они на детские. Так спала Наташа. И так, наверно, спит Лёна Ореханова.

За окном промелькнули деревья задымленной, изломанной, жалкой рощицы. Лёна-Лёна. Надо быть готовым ко всему, и к плохому. И к очень плохому. Надо, чтобы не было срыва, сшибки.

Почему он вдруг так подумал?

В двояком свете неушедшей зари и газосветных ламп привокзальная площадь была емкой и печальной. Высилась громада «Ленинградской», мчались машины. Москва.

Их встретил шофер; уловив директорское желание, перехватил ее поклажу. Ольга Сергеевна заупрямилась было, но Косырев почти втолкнул на сиденье. Предварительного объяснения так и не вышло. Он сел впереди, чтобы совсем не напугать. Проехали полукружье института Склифосовского, эстакаду.