Лев Воробьёв - Перед жарким летом

— Я дам указание.

Докуривая, Косырев готовил свои вопросы, а Юрий Павлович, почувствовав, что шеф взволнован, скрестил пальцы на колене.

— Как же, Юрий Павлович, вы допустили? С рапортичкой?

— А вы?

Колко ответил вопросом, и скрытая усмешка на лице. Оба не назвали вслух Олега Викторовича, чего там называть. Косырев поиграл пальцами на столе.

— Юрий Павлович, м-м-м, один деликатный вопрос. Близятся перевыборы. Рекомендации предварять не могу, но...

Рассматривая облезавшую кожу ладоней, — лезет под рентген когда надо и не надо, энтузиаст эдакий! — Юрий Павлович посерьезнел. Сейчас пойдут разные доводы, откажется. А склонить необходимо.

— Я говорю о вашем руководстве партбюро.

Юрий Павлович глянул остро, поправил завернувшиеся рукава.

— Знаете, не стану кокетничать. Согласен. Но без борьбы не выйдет, — он поднял брови. — Пройду при небольшом превышении голосов.

Обрадованный Косырев откинулся в кресле.

— Это, гм-гм, сюрприз. Пройдете, пройдете. И раз с этим покончено, еще один вопрос. Откровенно.

Юрий Павлович нагнул голову в белой шапочке к плечу, будто зная, о чем спросил Косырев.

— Откровенно, в чем моя ошибка? В сложившемся?

Морщина на лбу Юрия Павловича особенно углубилась.

— Обсуждаем грубо приближенно? — ответил он вопросом. — Если так, я размышлял. Многим стало казаться: лучше один, чем лебедь и щука. Самое пагубное. Пусть даже он. Н-но...

Косырев опустил глаза. Неприятно, а слушай. Слушай.

— Я, Анатолий Калинникович, вообще считаю, что мы столкнулись с принципиальным тормозящим конфликтом, который нельзя недооценивать. Прямо не знаю, как его обозначить, этот конфликт.

Юрий Павлович вздохнул, задумался.

— Что-то от лианы, которая, обласкав, задушит. Разобрались не все, и надо поворачивать мнение. Надо, Анатолий Калинникович. И помягче бы с людьми-то...

— Пепел уже на голове. Признаю. Мы вправе и дальше сдвигать обязанности на низшие звенья, установить твердую подиерархию отделов и групп. Тогда труднее вторгнуться инородному капризу.

— Да-да. При единстве решений.

— И при единстве задач коллектива.

Юрий Павлович насторожился. Косырев подпер лоб рукой и осторожно спросил:

— Ведь в основном, в научном смысле, мы единомышленники?

Юрий Павлович помедлил. Но Косырев, глядя из-под бровей, тоже молчал.

— Пон-нимаете,— протянул Юрий Павлович, — если вы о наших разговорах... Интересно. Но очень отдаленно, все догадки. Не умеем описывать аффективный сдвиг: не укладываемся в матрицу рациональных зависимостей. Я, по крайней мере, не вижу ближайших путей практической отдачи.

Склонен, склонен Юрий Павлович к ученостям. И осторожен не меньше Нетупского, хотя совсем в ином роде. Ему бы примерить не семь, а тысячу раз — не отходя от операционного стола.

— Вам подавай духовный язык физиологии мозга? — прищурился Косырев. — Хорошо.

Он долго молчал, интригуя. Переложил бумаги. Потом тихо и очень серьезно сказал:

— Юрий Павлович, я об очень конкретном. Полушария мозга принципиально различны, духовные роли их различны. Теперь я полностью в этом убежден.

— Как? — Юрий Павлович даже привстал. — Но ведь...

Косырев заранее знал все возражения.

— Вы сами, — напомнил он, — сами постоянно говорили: нужна перестройка всех представлений о деятельности мозга.

— Я-аа... не вполне о том.

— Понимаю. Сам трушу, поверьте. Жутковато. Но без этого нич-чего не выходит.

Сказал. Глаза Юрия Павловича смотрели недвижимо, и Косырев понял смысл взгляда. Предстоит ломка отношении в коллективе, новая их наладка, а тут еще и ломка всей научной работы. Не многовато ли? Юрий Павлович был решительно не готов.

— Но вспомните, вспомните. Я был на ложном пути, а именно ваша мысль дала поворот.

Юрий Павлович поднял бровь.

— Ну, как же! Художественный образ — от простого сравнения до всего художественного произведения, на любом уровне — целостен. И если переживание подобно образу, то никакой его клеточки нет.

Косырев пристукнул ладонями по столу.

— Нет. Она плод голой абстракции, она фиктивна. Она — тормоз для нашей мысли. Тогда отбросим ее!

В улыбке Юрия Павловича открылись ровные белые зубы, ему понравилось отречение шефа. Выходит, был несогласен и раньше, но осторожничал со своим мнением.

— Это верно, — сказал Юрий Павлович. — Но причем здесь два полушария?

— Погодите. Мне бы хотелось, чтобы вы еще раз подробнее развили свою идею.

Юрий Павлович покойно сложил натруженные руки, глаза загорелись тихим, по характеру, огнем. Косырев ждал, любя этого человека: делись, не прячься, друг.

— У меня лишь слабенькая догадка. Насчет художественного образа, каюсь, навел Фрейд. У него поручается, что творчество писателя целиком обязано сексуальным и агрессивным импульсам, всем инстинктам апокалиптического зверя. При этом подсознательное и все переживания по существу отрываются от физиологии. Нужно ли напоминать...

— А ваш, ваш взгляд?

— Боюсь дилетантской профанации. Но факт ведь, что художество выражает свою духовную суть только в физическом материале. Вот этим и пренебрег Фрейд. Образ это не символ потенции, это организованные краски и мрамор, жесты и слова. Физическое и духовное сливаются здесь. Как и в переживании. Как в самом мозге.

— В итоге?

— Гм. Переживание в отличие от абстрактного мышления не только идеально, вот что в итоге.

— Так ли? — вроде задумался Косырев. — Н-ну вы не совсем правы. Здесь тоньше. По-моему, объединять психическое и физическое могут только потребности. Но верно, огонь переживаний, зажженный ими, спаивает обе сферы. Важно, важно. Спасибо и за эту идею. Браво.

Юрий Павлович удовлетворенно промолчал — его точка зрения обретала жизнь. Пусть он забыл о первом толчке и считает продолжение собственным открытием. Это прекрасно.

— Н-ну, вернемся обратно. Если отбросим клеточку, то что взамен, что рассчитывать? — Косырев вычертил свой вопрос движением пальцев. — Вы не интересовались, что там эстетики пишут о художественном образе?

Теперь задумался Юрий Павлович. Косырев расправил плечи. Отошел к окну, и вспышки электросварки высветили ею отражение в стекле — крупными линиями, без морщин. Повернулся: взбодрил, взбудоражил — отвечай.

— Заглядывал, — сказал наконец Юрий Павлович. — Примерно одно и то же: чувствуемая мысль. Отношение типического и индивидуального в жизнеподобной форме.

— А что ж? Это понятно, отношения и составляют целостную конструкцию. Кто такие Онегин, Григорий Мелехов? Типы личности в ее бесчисленных людских связях, вне которых она мертва. Помните финал Григория? Вот нам урок: изучать и фиксировать массовидные, нo выраженные индивидуально от-но-ше-ни-я. Потом соединить, вдунуть в них жизнь, целостность. Что ж.