Лев Воробьёв - Перед жарким летом

Косырев прошелся. Юрий Павлович ждал, что дальше.

— Да-да, — продолжал Косырев. — Давайте расчленять по отношениям, и пригодится весь наличный материал социологии, психологии, медицины. Искусства. Еще раз вернемся к форме опросов. Пересмотрим. Факты предстанут в новой связи.

— Отношения постоянно меняются.

— Что делать. Такова природа переживаний и, значит, подход к ним должен быть динамическим. Кстати, здесь информация к размышлению и для кибернетиков. Активнее, активнее надо использовать Саранцева.

— Да? — Юрий Павлович не скрыл иронии, он не совсем жаловал щеголеватого кибернетика.

— Именно.

Пусть не очень-то упрекает Косырева в неровном отношении к людям: сам в том повинен, будущий парторг. Юрию Павловичу не оставалось другого, как повторить свой первый вопрос.

— Причем все-таки два полушария?

— А как же? Вы говорили о практической отдаче. Но как повернуть всю тактику и стратегию лечения, если нейродинамический код переживаний нерасшифрован? Нам-то в отличие от Фрейда нельзя отрывать их от физиологии. Мне удалось, кажется, нащупать их материальные корни и духовный регулятор. Но как это преломляется в мозге? Что делать нам, если, к примеру, образное в одном полушарии, а логическое в другом?

Косырев сказал это вроде походя, но Юрий Павлович буквально оцепенел. Медленно снял шапочку, растер виски.

— Бог мой, вы это серьезно?

— Вполне. И это далеко не все. Додумать надо, проверить кое-что. Буквально днями. Но гипотеза, в общем, готова. Кстати, Золотко не вернулся?

— Здесь.

— Это хорошо, он оч-чень мне нужен. Ну, Юрий Павлович... Нельзя отрешаться, невозможно — раз проясняется. Живем не только ближайшим будущим. Надо разгадывать с дальних подступов.

Косырев положительно улавливал в собеседнике борьбу двух начал — сомнения и острой заинтересованности. Два слоя, подобно воде и маслу, разделялись в Юрии Павловиче, который то поднимал, то опускал глаза. Вздохнул.

— Тогда, — сказал он наконец, — давайте и всех оповестим откровенно. Пусть вдумаются, выслушаем.

Вот. Этого Косырев и хотел: чтобы сам предложил.

— Я готов. С вашего позволения соберем совет прямо в ближайший вторник.

Юрий Павлович встал. Косырев проводил его к дверям.

— И хоть мнения вы о Саранцеве неважного, ему предстоит экзамен. Получаем новый рентген, соединенный с ЭВМ. Специально для мозга.

— Да что вы! — обрадовался Юрий Павлович.

— Видел в работе, и это, скажу вам, устройство! Преобразует тысячи срезов, проецирует на экран. Опухоли до полутора миллиметром в диаметре. Да-а. Техника хороша, мы плохи. И все-таки сумеем. Сумеем, если будем думать в одном направлении. И практическая отдача не за горами.

Юрий Павлович потер переносицу, вроде хотел еще что-то сказать. Косырев вопросительно склонил голову. Но тот передумал, ушел.

Как-ков, однако. Плохо oн знал своего заместителя, теперь прибавилось уважения и вроде опаски. Выдвинул ящик, бросил синеватый конверт в папку и крупно зашагал из угла в угол, пыхая очередной сигаретой. Вредная дур-рацкая привычка, пора кончать. Вот так вот. Была Ореханова, уважаемый, нужный всем член коллектива, а ушла — и вроде уже забывают. Ни словом ведь не коснулись... За думами Косырев не заметил, как на пороге возник человек в синем рабочем халате. Вздрогнул, остановился.

— О-о, Борис Степанович! Ей-ей, испугал.

— Вернулись, значит?

Шмелев сел на место Юрия Павловича, привычным движением руки перекинул черную гриву. Глянул на Косырева, ожидая чего-то: теперь от него все чего-то ждут. Но перевесило иное настроение, и он застучал ногтями по полировке. Признак известный. Косырев молча стоял в углу. Сложный характер у Шмелева, не сахар, но слабости к этому человеку он побороть не мог. Он был единственный, кроме Лёны, кому дозволялось выходить за пределы официальности, к примеру, именовать Косырева шефом.

По роду деятельности — инженер — Шмелев не принадлежал к ядру института. Занявшись вначале аппаратурой, он поневоле переступил границы обязанностей: и врачи-ординаторы, и кое-кто покрупнее обращались к нему за справками технического, а бывало, и специально-медицинского характера; без него уже не могли обойтись диагнозисты. Шмелев был острый и несговорчивый, однако симпатии к нему, особенно молодежи, возрастали. Росла и недоброжелательность. Едва придя в новый коллектив, он сразу прославился теорией повышения производительности, выданной на новогоднем капустнике, и весьма оригинальной. Тот, кто производит реальные ценности, торопится, сжимает, экономит время. Но и тот, кто плодит бесполезные бумаги, тоже способен ее поднять. Бездельем. Чем меньше работает, тем меньше препонов и тем выше общая производительность... Подкоп под Нетупского был слишком прозрачным.

Среди аплодировавших Шмелеву были Валька и Пашка, те самые, что поддели Косырева солидным знаком вопроса. Цени сторонников. Но именно их, жизнерадостных друзей-выпивох, которых в общем-то считали безобидными и уже притерпелись, что они мотают, когда вздумается, в шашлычную или в бассейн поплавать, именно их Шмелев и выгнал первыми из техлаборатории. Конец света! Это была их поговорка, хотя и Валька, и Пашка шибко надеялись прожить со вкусом до наступления печального события. Столичные штучки, они блистали не только модными галстуками, они знали все. Институт обрел источник, пусть не вполне надежной, а все-таки свежайшей и дух захватывающей информации о делах и в университете, и, разумеется, в Академии наук, и даже повыше. Шмелев разъяснил им, что такое социализм. Во всяком случае, не доильное устройство, которым можно пользоваться безвозмездно. Валька и Пашка не протестовали. Они кинули последние анекдоты, собрали манатки и, выторговав «по собственному желанию», выпорхнули прочь. Ишачить под началом такого фанатика — конец света.

— Ну? — прервал Косырев затянувшееся молчание.

Шмелев перестал стучать, поднял голову.

— Днями встретил Пашку. Такого наговорил! Дескать, на вскрытии в Речинске шеф давил на комиссию. Замазывал что-то.

Косырев сглотнул слюну, не об этом ли собирался сказать Юрий Павлович.

— Какая чепуха.

— Да что Пашка. Мне и другие звонили.

Косырев пoтянул за шнур фрамуги, с улицы рванул воздух. Вспомнился шепоток Семеныча из-за плеча. Быстро, оперативно, сук-кин сын. Понял неприязнь и первым — в наступление. Ниточка от него тянулась известно к кому.

— Известно, кто постоянно отирается по верхам, — сказал Шмелев.

Косырев сосчитал до десяти. Повернул выключатель, и над Шмелевым вспыхнул сноп света.

— Чего ты разволновался? — вполне спокойно сказал Косырев. — Теперь поговорю с ним серьезно.

— Я разволновался?

Шмелев вскочил и, разведя руками, грива свалилась на лицо, низко поклонился.