Лев Воробьёв - Перед жарким летом

Нетупский открыл дверь, и на повороте с золотой оправы очков, которые забыл снять, сверкнули лучики. Евстигнеев взглядом проводил борцовские ниспадающие плечи. Дверь закрылась, загудел лифт. Все трое слушали, как он спускается в шахту. Смолкло.

— Тот?..—спросил Евстигнеев. — Что это — четки? Муть какая-то. Но вообще — силе-он. Проницателен по-своему, у таких разработана техника. И привык ловчить. Тебя — не обловчит?

Косырев ботинком поправил задравшийся край коврика.

— Знавал подобных, — Евстигнеев назидательно поднял палец. — У меня, брат, такое чутье... Анонимку все ж таки — не он?

Такие четки, что сами не упадут; уж не обвел ли вокруг пальца? В чем собственно повинна Мария-Луиза? Косырев рассердился на себя, но вспылил на поучающего Евстигнеева:

— Чутье, чутье! Суди по-своему, я иначе. Почему и в этом обязательно полагаться на тебя?

Опомнился, сбавил тон, но упрямо надавил:

— Знаю — к анонимке не причастен.

— Ну, знаешь так знаешь, — припечатал Евстигнеев и с холодком осведомился: — Надеюсь, только со своими так разговариваешь? Нервен, видите ли. Ладно, мы вытерпим. Но...

Он тронул Косырева за плечо.

— Попомни — не просто клопик жалящий. Это саксаул, с развитой корневой системой. И вытащить прямиком, без подкопа, будет его трудновато. Не мне, тебе предстоит операция.

— Разберусь.

— Хотите правду? — Сергей улучил момент, ступил вперед. — И такой еще будет работать у вас? И будет дипломатическая тягомотина? Поз-зор. Я бы...

Он с размаху ударил кулаком по двери. Перенес ненависть к Семенычеву на этого.

— Ну-ну, романтик, — остерег Евстигнеев.

— Нет! В наше время будет не так!

— В ваше время? — задумался Косырев и вдруг спохватился: — Слушай, Сережа. А ведь ты опоздал на заочное.

Сшиб известием. Получилось неловко, Сергей пригас. Косырев стал уговаривать, что даже лучше и время есть до лета, и на очном — настоящая учеба, но тот молча смотрел вниз и видно было: возвращаться в Речинск — нож острый.

— Нельзя ли хоть временно пристроить? — спросил Евстигнеев.

— Прописка же, — напомнил Косырев и провел пальцем по лбу. — М-да. А впрочем...

Сергей глянул без особой надежды, как зверек из капкана.

— Да, верно, — вслух думал Косырев. — Прикомандируем к нашей лаборатории, к техникам. Умеешь с инструментом мудрить? Научат. И тогда жилье в общежитии возможно. Точно, точно. Завтра придешь в институт, договоримся... А сейчас — ужинать.

Он обхватил их — на кухню. Но Евстигнеев сдвинул обшлаг, остановился и свистнул.

— Фью-ить! То есть никаких пиршеств. На самолет опаздываю.

— Как же так...

— А так вот, —с легким упреком сказал Евстигнеев, — всё разговоры. Сергей —мигом.

Чувствуя себя виноватым, Косырев оделся проводить. Сергей — прибавилось силенок — схватил в обе руки все вещи. В последний момент Евстигнеев шастнул на кухню и, звякнув там крышкой, принес, перебрасывая в ладонях, три горячие картошки. Обдирая кожуру, они зажевали их в лифте — пахучие, рассыпчатые, вкусные.

Под звездами, на стоянке, Евстигнеев на ухо сказал:

— Так вот и будешь один?.. Нельзя. Но что-то решается у тебя, скрытник?

Решилось уже, решилось.

С аэродрома Сергей возвращался в гостиницу. Такси умчалось в Домодедово. Звездное и ветреное небо; темные, розоватые, быстрые облака. Одни. Сжало дыхание: когда-то увидит теперь Ивана. Звезды.

Луч света.

Тоньше иглы или рассеянный; мерцающий или мощный, как луч Солнца, он воплощает все начала и все концы, мир и антимир. Дрожанье выброженного кванта ищет цели — во все превращаясь и все превращая в себя. Не атом и не молекула, он — самая первая Натура. И если он схлопнут чудовищной косной силой в «черной дыре», то живительной силой взрыва он снова освободится, и все продолжится снова.

Только мысль, порожденная делом и мозгом — быстрее света. Не видеть его, ослепнуть — несчастье великое. Но слепота и утрата свободы мысли — намного горше. Разгадка звездного неба над нами и нравственного закона внутри нас — не в боге, как верил Кант. Они едины как сущее и должное, как то, что есть и что делами своими творит человек. Каждый из нас.

Он медленно шел по аллее. Итоги дня подводила не злость, а зрелая ненависть.

Отдельная мысль как прямая линия. Глубокое осознание охватывает истину кругами. Сейчас взгляд Косырева обогнул всходящую луну Нетупского и приник к обратной, скрытой вращением, стороне. Углубляясь в изломы, в кратеры, в уязвимые трещины.

Критически и брезгливо размяв сигарету, он наконец-то жадно затянулся.

Четки. Символ поисков случая, хитрой игры. Совсем неглупец, вооружен. Но современная глупость это не природная мизерность, не безотносительно ко всему. Она — в приложении интеллекта мимо способностей. Когда садятся не в ту телегу. Не тунеядцы, но... Для них пост вроде собственности и попечение о всеобщем благе — пустая форма попечения о себе. И ловчат, и прячутся искусно. Ими движет особая корысть, людей другого замаха им не понять. Все на свете, кроме себя, безразлично. Да и сами себе, если вдуматься глубже, они безразличны. Так... функционируют и здоровье берегут. Откуда они — такие?

От завтрашней субботы до вторника, до доклада, — вот время, которое он отвел Нетупскому. Тот раскрылся сегодня больше, чем хотел, а значит — первая победа. Что ему надо? Замысел был, пожалуй, потоньше, чем представлялось вначале. Чтобы на Косырева посмотрели с иной стороны, с трезвой. Авантюризм налицо, нереально мыслящий утопист. Обуздать. Куда денется без института и клиники? И тогда Нетупский — тоже за науку, и ему даже лучше, чтобы Косырев оставался, работал. На него. Не к спеху, сначала сил нарастить. Классическая картина: прогрессивный зам в конфронтации к ретрограду-шефу. А потом и в директора, в академики замахнемся... Исходные рубежи определялись четко.

Косырев сам привил раковую опухоль и сам обязан был сделать все — снять ее, иссечь. Нельзя, чтобы слабый в науке торжествовал над сильным. И еще одна слабость — надеется на случай, на цепочку скомбинированных случаев.

Вот ведь! Вроде он только обуза, тормоз, но вроде Косырев и нуждался в нем. Как в преграде, которую стоит преодолеть. В этом — когда личное захлестнуло петлей — и было косыревское спасение. Выход из полуравнодушия был в этом. И в работе, конечно.

Нет. Как это сказал Шмелев?.. Не взять Нетупскому Киева и не поставить в храмы своих верблюдов. Нет, нет.

Дома позвонил кое-кому из неинститутских: пригласил на доклад. Стопка писем лежала на скатерти. Читать нельзя, запрет. Подержал в руках со смутной, с печальной улыбкой.

Ровно десять часов. Спать.

Шесть утра, рассвело.