Лев Воробьёв - Перед жарким летом

— Боже! — вскрикнул Косырев. — Приехали?

— Фу ты, черт, Толька! — Евстигнеев поправил шапку. — Мы просто перепугались. Вахтер говорит, недавно прошел. И в окнах, высчитали этаж, свет горит. Звоним-звоним — куда человек делся?

Сергей с улыбкой поставил чемодан. А на заочное опоздал, подумал Косырев. Жаль.

— Да проходите же, раздевайтесь, дорогие.

Они затоптались, снимая пальто и разматывая шарфы.

— А мы с раннего утра в Москве, — сказал Евстигнеев. — Только я освободился — сразу к тебе. Разве не получал телеграммы?

— Какой телеграммы?

Косырев выдвинул крышку ящика, и оттуда, действительно, выпала и телеграмма, и еще письмо. Торопливо отыскал обратный адрес и вздохнул — Речинск, Марцевы. Крупный ученический почерк. Сергей увидел через его плечо.

— Чтой-то ты разволновался? — спросил Евстигнеев.

— Нет, — сказал Косырев, — ничего особенного. Да проходите, проходите.

Выключатели щелкали, и свет заполнял пространство, вырывая из мрака книги, проигрыватель, микроскоп. Фотографию сына и жены. Охватив руками оконный проем, Сергей загляделся на огоньки Москвы.

— Вот, значит, как живешь, — Евстигнеев, озирая комнату, минутно остановился на фотографии. — Скромно, по-холостяцки... Едва ведь втроем не приехали. Павлик пристал, хочу к дяде, ни в какую.

— Ну, рассказывайте, какие дела.

— Дела, дела, — Евстигнеев глянул на Косырева с полуулыбкой. — Все. Все окончательно решено.

Они присели, и он принялся рубить свои короткие фразы. Пленум обкома — дело ближайших дней. В ЦК серьезный разговор был. И похвалили, и поругали. С гордостью слушал, что Речинская область использует счетную технику грамотно, с увеличением производительности... Не ради моды. Но больше, конечно, песочили, добрались до многих фактов. И насчет оптимизации торговли — случаются немалые убытки. И о том, как область, еще при Батове, притаила впрок шагающий экскаватор, а он был нужен в другом месте. Пришлось краснеть.

Евстигнеев и впрямь покраснел, туго пригладил волосы.

— Надо задуматься над собой. И поглубже. Ох, Анатолий, от многогранных обязанностей голова раздулась во много раз. Помнишь, обговаривали? Не знаю, с чем просыпаешься ты, а во мне с ранней рани горят слова: рабочая сила, фонды. Как эффективнее использовать, поднять производительность? Где выход, чтобы субъективное не лезло вперед? Неужели каждодневная суета в чем-то и мешает делу? Хочу добиться перелома характера: нельзя, чтобы жгла каждая мелочь. Но негодно и полуравнодушное олимпийство.

Он покрутил пальцем вокруг лба.

— Нужно нечто посередине. Мера.

Косырев понимал, как мучают Евстигнеева парадоксы экономики: одно дело — до утверждения, иное после, иная ответственность. Понимал и победоносный вид, и сомнения, и радостную взволнованность, что любимое дело и власть творить — почти в руках. Весомо. Но все как-то издалека: крупный промышленный комплекс, областная колокольня, общегосударственный взгляд. Рад приезду, но как-то не очень, лучше бы не сейчас. Он раздвоился, одна половина готова к борьбе и ко взлету мысли, другая — сникла. И сказанное Ольгой Сергеевной, и вот теперь эта встреча обозначали, что после Ленинграда — как ни гнал волевыми усилиями, не решал окончательно — в глубине таилось нечто позорное: полуравнодушие. И ощущение связанной, придавленной силы.

Нельзя, не может так длиться. Завтра операция, надо войти в ритм. Потом — выступление, доклад. Встряхнулся, стал слушать внимательнее.

— Два миллиона населения, целое государство! Мечтаю сделать область образцовой. Во всех отношениях. Жребий брошен, я должен быть уверенным, сильным. Без своевольничанья — в этом недостаток Батова, который прививался и мне... Вот вкратце такие новости.

Он поднял бровь.

— Да-да, уверен, у тебя пойдет хорошо, — подтвердил Косырев.

— Хорошо, значит,— прищурился Евстигнеев. — Не заметил, что раньше ты скучал от подобных материй. Не тот ты, не тот. Пожалуй, спокойнее, но как-то... Что случилось?

Косырев промолчал.

— Дух нежилой и цветы. От поклонниц, что ли?

— Это, брат, такая поклонница, — скривился Косырев.

— Ну, ладно, не буду лезть без спроса, — смягчился Евстигнеев. — Однако надеемся, у тебя можно поесть? Го-олодные...

Тут-то Косырев и вспомнил, что пакет из «Гастронома», да и чемоданчик остались в клинике.

— Братцы, братцы, — смутился он, — а ведь мне нечем вас кормить. Абсолютно. Пойдемте, глянем на кухне.

На дне кошелки кукожились сморщенные картошки.

— Ладно, — сказал Евстигнеев, — вари. Ты с легким паром вари, а мы привезем чего-нибудь. Прямо в мундире, чего там.

— Деньги возьмите. Возьми, Сережа.

— Я тебе возьму, — сказал Евстигнеев. — Зарплату и нам платят.

Они ушли. Натянул резиновые перчатки, из-под ланцета зазмеилась топкая ленточка кожуры. Услышав телефон, на ходу приоткрыл форточку, показалось душновато.

— Анатолий Калинникович? — ровный голос. — Я рядом, у Алексея Федоровича. У Твердоградского. Вы один?

— Пока один.

Отложил ланцет, снял перчатки. Придется, гости дорогие, и верно в мундире. Острый, короткий звонок. Уже из-за двери Нетупский открыл в улыбке белые зубы некурящего. В одной руке был черный портфель, в другой пальто и белый халат. Косырев удивился.

— Осматривал Твердоградскую, ей нездоровится, — объяснил Нетупский.

Волнуется все ж таки. Пригнулся к зеркалу, взмахнул расческой по прибранным волосам: обтопал нечто с вычищенных ботинок. И мимо хозяина, разминая плечи под свободным мохнатым пиджаком, пошел в глубь квартиры, взглядом спросив, направо или налево. Портфель с латунными защелками прихвачен был, видно, не зря.

За круглым столом поставил его в ногах; Косырев придвинул сигаретницу. На лице пришедшего рисовалась некоторая торжественность — накануне разоблачений. Любопытно, что продемонстрирует.

— Вы сказали: пока одни. Кто же?..

— Не беспокойтесь. Скоро придут, но, надо думать, уложимся?

— Милая у вас квартирка,— Нетупский обвел взглядом стены и прибавил еще словечко, — пустует.

Он был здесь не впервые, и вспомнился давний новогодний скандал, когда он сумел урезонить Корделию.

— Ну-с? — сказал пожестче, чем собирался, Косырев.

— Быка за рога? — ответил вопросом Нетупский. — У нас, у ученых, как принято? Тем более у хирургов? Сначала отмерь, да поточнее, потом отрежь. Но — вот.

Он нагнулся, щелкнул застежками. Глянул из-за края стола. Косырев разминал сигарету, но, посмотрев на белые зубы Нетупского, подавил желание, сунул ее обратно.

— Не догадываетесь, — спросил Нетупский, — чей опыт-то присутствовал?

— Ну-ну.

Тот положил связку, крест-накрест перепоясанную свитой тесемкой. Письма. Бережно опустил посередине.