Лев Воробьёв - Перед жарким летом

Он резко встал, кровать скрипнула. Что это она, заезжая больная, и что он? Сам виноват, разоткровенничался. Не хватало только, чтобы предложила взаймы свою волю. Решает он, и никто ему не нужен, ни эти женщины, которые, хотя под конец, но обязательно свихнутся к произволу, к неосмысленной эмоции. Все они такие. Ни логика, ни правда, ни правдивая передача слов, своих или чужих, для них не обязательна. Хватит.

— Вот что, — сказал он сдержанно. — Не пойте надо мной, не отпевайте. Готовьтесь к операции.

Она глянула на его осунувшееся лицо и вдруг взмахнула руками, сжала их у груди.

— Ах, простите, наговорила! Понимаю — все сложнее.

Жалостно скривилась и, махнув рукой, чтобы ушел, бросилась лицом в постель. Женщина...

А Золотко все спал. Значит, завтра.

Копаясь в новых данных к операции, он дотошно, целый час расспрашивал химичку Анну Исаевну и рентгенолога.

— Сегодня, Анатолий Калинникович, спать в десять часов, — напомнил рентгенолог Коган, разминая облезшие худые руки.

Выполняет поручение Юрия Павловича. Анна Исаевна ушла первой, глянув мимоходом в зеркало на свое терракотовое личико. А также и на Косырева, который задумчиво снимал халат.

Поезд остановился, «Ленинские горы». Под бетонными сводами он вышел на эскалатор, обернулся. Через стеклянные отсеки, как в кадрах, открывалась чаша Лужников, все глубже и глубже. Амфитеатр стадиона вспыхивал точками оконец — вне системы, беспорядочно, по надобности. Весенняя московская, синяя и золотая, дымка. За дверью холодный, негородской воздух, запахи земли. Куртины сирени, калины, рябины; еще зябкие, но упругие живые стволы и ветви. Уголок русской природы, как говорил покойный друг, лучший, ближайший человек Петр Ухов. Не так мало их уже, покойных друзей. Гуляли здесь вместе, и он увлеченно рассказывал о «лоци коммунес», о стереотипах, которые определяют эпоху былин и сказок. И песен народных. Кирпичная кладка фольклора, вот что такое эти «лоци», каркас безымянного художества. Но суть прекрасных образов — не в них.

Жизнь повернулась так, что никакие общие лоции, никакие стереотипы не помогали. Пора подавить личное, возраст — подходящий. Но не выйдет, не тот характер. Ни аскетизма, ни толстовства. Что же выйдет? Толстой сказал во время великого голода: любить важнее, чем накормить. Можно кормить и не любить, но нельзя любить и не накормить. Вот как.

В золоте заката, в отдаляющей дымке — мачтовые очертания. Университетское здание медленно, как флагманский корабль, плыло в воздухе. Он шел по центральной аллее, между бурых после зимовки туй — к фонтанам, к фронтону главного входа. Засветились часы на башне. Семь, малолюдно. Один за другим, а то и по три, по четыре и здесь вспыхивали оконные прямоугольнички.

Подойдя к пустым фонтанам — дорожки усыпаны битым кирпичом — он бросил камешек, и тот заскакал упруго между сплетений труб. И горя ему мало, чурбачку каменному, не надо выбирать. Ну, еще один. Совсем в другую сторону.

— Анатолий Калинникович, — прошептали за спиной.

Так. Косырев сразу узнал: проситель Водилов, о котором утром рассказала Алина. Сзади откашлялись. Он кинул еще камешек. Никуда не денешься, повернулся. Параличное веко, извилистый нос, трубчатые губы. Бороденка висела отсыревшей кисеей.

— Здравствуйте, Водилов. Охоту на меня открыли?

— Не ра-ади, не ради себя.

Среди недвижных каменных статуй великих лиц и в полутьме сумерек он жалко, искательно улыбался. Замерз, дожидаясь, дрожали плечи.

— Вот, — протянул букетик. — В знак почтения.

Косырев спрятал руки. Три огненных цветка, три гвоздички махровых заметно дрогнули. Здоровый глаз Водилова на короткое мгновеньице вспыхнул тускло, но он подавил себя беспощадно и безукоризненно. Опустил цветы.

— Ну, сколько можно, — сказал укоризненно Косырев. — Не берем таких, слишком мал. Вам нужно обратиться в детскую клинику.

— Не верю я тем, не верю. Вы же один у нас — чародей, кудесник. И сынок у меня единственный, один-единственный.

Водилов уронил ненужные цветы и сверху вниз жестко провел рукой по лицу, не жалея ни глаз, ни раскисших губ. Приблизился. Косырев почувствовал изрядную сивуху.

— Не презирайте. Да, выпил. Для храбрости, поймите.

Он прикрыл рот ладонью. И, глянув в сторонку, сказал:

— Может... дать надо?

Рука его потянулась в карман пиджака.

— Что? Что вы хотите? — Косырев брезгливо отступил от уже ненавистью задрожавшего Водилова. И повернувшись, пошел прочь.

— А-а-а! — Водилов побежал рядом. — Руки умываете! Знаю, знаю, простому человеку в клинику вашу — сквозь игольное ушко. Нн-о, я-а тоже не без зубов. Да я вас замучаю, по инстанциям затаскаю, Ан-натолий Калинникович. В-вы у меня попрыгаете. Писателей, художников всяких к себе, а младенца беспомощного — на свалку? А-ах ты, князь науки!

Косырев вмиг обернулся. Водилов приспоткнулся в двух шагах, тяжело дыша.

— А ну-ка, марш! Не то — в вытрезвитель.

Водилов согнулся, будто к прыжку, но прищелкнул пальцами, выдохнул «а-ах» и побежал, нахлобучив шапку, вспять.

Из-за углового корпуса, где жил Косырев, дул ветер. Роза ветров вокруг огромного здания. Ветер с запада, пустынный, бесчеловечный...

Самому-то не надо «злеть», нельзя. Косырев повернул обратно. Водилова не было видно. Он пошел дальше, и на полукруглой скамье, скрытой прутьями кустарника, увидел скорченное тело, поднятый воротник, рифление ботинок в кирпичной крошке. Водилов лежал, отвернувшись от мира, и Косырев сердцем почувствовал, что с ним происходит. Ребенок и вовсе был ни при чем...

— Эй, вы, жалобщик!

Водилов подскочил мячиком, на глазах были слезы. Надвинул сбившуюся ушанку.

— Испугался я. Очень. Когда сможете привезти?

— О-о-х, — выдохнул Водилов. — Через два денька жена примчит.

— В клинике найдете Юрия Павловича — запомнили сполупьяну? — и скажете, я просил посмотреть. Буду оперировать. В детской, разумеется, клинике.

Водилов захлюпал, вытираясь бороденкой. Косырев зашагал домой. Но за углом тот нагнал и сунул целлофан с гвоздичками.

У подъезда блестели новенькие «Жигули». Его остановил вахтер.

— А вас тут спрашивал один. Толокся-толокся... — вахтер поднял мохнатые брови над добрым своим, ноздреватым как пемза лицом. — Ну, такой... С портфелем. А потом еще двое.

Косырев удивился: кто бы.

Войлочный коврик сиротливо валялся у двери. Он сполоснул запыленную вазу и поставил в нее вынутые из хрустнувшего целлофана махровые гвоздики. В полусвете из прихожей они загорелись люминесцентными маячками, один выше другого. Где же Нетупский?

Хрустнул всеми суставами. Из ванны вышел взбодренный. Непрерывный звонок в дверь. Ну-ну. На площадке было темновато, у плафона с незапамятных пор перегорела лампочка. Щелкнул выключателем, и в ярком свете возникли Евстигнеев, — шапка лихо сдвинута на затылок, — и Сергей. И встревоженные, и веселые.