Лев Воробьёв - Перед жарким летом

Где же скрывается мысль? Где переживания, стремления? Сразу во всем мозге? Или и за его пределами? Мыслит не мозг, человек с помощью мозга. Отношения это одно, это он точно нащупал. Но мозговое беспечение... О-хмм. Как связать все разделы, все уровни и пункты его полушарий в целостность?

Положил карандаш, усмехнулся: скромная, чересчур скромная претензия. Цепь скромных вопросов, решить которые не хватит десятилетий. Столетий, быть может.

Практически? Сразу же, на ходу, нужно учесть вот что. Патологии мало, она искажает картину. Побольше внимания электрошоковой терапии, здесь мозг угнетается временно и скоро приходит в норму. Сюда центр тяжести, сюда. Опросы психически нормальных больных, как Ольга Сергеевна. Объяснить им важнейший смысл самонаблюдений.

Сделал заметки. Вздохнул, глянул на часы — уже пять. Золотко спал, он прикрыл его одеялом: пока никаких надежд. Да, домой. Устал насмерть.

Лифт бесшумно спустился вниз.

Где она — мысль?

Дома. Суббота, отдыхай. Но в тиканье часов, в трепете и взмахах крыльев времени скрывалось предостережение.

Письма лежали на столе, а он не смел прикоснуться. Да и страшно было, что там проявится. Надо спрятать подальше, надолго. Поднял и снизу упало еще одно письмо. Из Речинска, так и не прочитал.

Здравствуйте!

Не удивляйтесь безличному обращению. Просто не знаю, как называть вас. Анатолий Калинникович? Слишком официально, не хочу. Дядя Толя? Но вы мне не дядя, и вообще это смешно, я не ребенок. Как же? Пока не знаю...

Ваше появление вызвало такой переполох, вы и не представляете. Конечно, папа обижается, что не увиделись, но не это главное. От нас уходит дед. Что произошло? И имени вашего слышать не хочет. Бабушка переживает, а я уверена — ей с нами, с папой и со мной, будет лучше.

Вспоминаю о нашем разговоре. А бабушка колет, уж не влюбилась ли, а отец ревнует. Но это неправда. Влюбилась, какое нелепое слово! Мы просто во многом близки, в нашей судьбе есть общее. Ведь и я тоже, с самого детства, осталась без мамы. Мы жили на Крайнем Севере и совсем недавно вернулись в Речинск, когда я поступила в институт. И, знаете, почувствовала, у вас есть любимая женщина, только что-то не ладится. Преодолейте!

Лучшим моим другом всегда был отец. Он много рассказывал о своем детстве, и я заслушивалась. Я знаю вас! Давно! Разве можно забыть, как его затащило под плоты? Совсем растерялся, ударился головой и утонул бы, если бы вы не нырнули. Мне снилось потом не раз, я задыхалась вместе. Меня и на свете не было бы! Помните об этом? И ладно уж, все должно быть по-честному, расскажу о забытом — не очень красивом. Помните, интриговала? Папа рассказывал: у вашего отца был альбом к «Мертвым душам», старинная книга. Кто-то порвал два листа, подумали на папу, он рассматривал картинки. Калина Иванович прямо сказал, на кого думает. При вас. А вы смолчали. А ведь это нечаянно сделали вы! Папа не выдал вас, а вы почему смолчали? Неужто так испугались?!

Наверное, в каждом человеке бездна хорошего и плохого: важно что побеждает. Все ли плохое вы изжили в себе? Вам это в особенности необходимо, столько глаз обращено к вам!

Кое-что узнала. Грязная история, но Сергей понимает теперь многое. И я его жалею, только не очень заметно. Снова засел за книги, как зверь, готовится, и я подкалываю вашей мыслью — помните? — что наказание, самоосуждение за бесцельно и неправильно прожитые годы настигает и безо всякого бога. Вообще-то не ваше, это еще у Николая Островского и, говорят, даже раньше, но вы придали новый поворот. Я догадывалась, а вы прояснили: за каждым, пусть небольшим, поступком всегда должна стоять большая цель.

Но вы далеко не во всем правы, и в нашем разговоре тоже. Пока откладываю.

Приедем в Москву, как закончу летнюю сессию. Встретимся ли, не унесет ли вас куда-нибудь? Прямо скажу: папа считает — неудобно, а я знаю, ему хочется посмотреть на дочкино увлечение и, может быть, остановиться у вас. Если бы вы снова приехали в Речинск, мы — пожалуйста, все наше — ваше. А как у москвичей? Однако человек вы одинокий, пылищи небось накопилось, я приберу, помою, наведу блеск. Любопытно, как вы живете. Не очень пугайтесь, не больше чем на недельку. А потом я — на целину. Там вольно, просторно... Молодежь соберется с разных концов, интересно!

Все-таки напишите, удобно ли вам принимать нас. Не хотелось показаться навязчивой, а, видимо, случилось.

Надо же! Дядя Толенька привез того котенка. Он оказался прыткий, ест много и резвится. Только на всех, кроме меня, шипит. Любит играть в мячик. Назвали — Зая.

Небольшое покаяние. Я очень перед вами занеслась и бахвалилась, а страшно бывает за молодую жизнь. Кажется, прочно все, но поверни ее кто-нибудь силой сильнее меня, и она может пойти ложным путем. Ох! Бабушка говорит: тебя не всегда поймешь — умная ты или дурочка? Это из-за моей прямоты. Пускай! Иначе не могу.

Простите за все неуместное и невежливое. Привет от бабушки и от папы.

Елена Марцева.

P. S. К вам едут Евстигнеев и Сергей!!! Помогите ему, вы обещали! Постарайтесь, чтоб это письмо не попалось на глаза.

Положил обратно, стопка писем покосилась. И вдруг, — он быстро закрыл, — увидел одну только фразу в лежавшем снизу и возвращенном письме Лёны, один обрывок. Отпечаталось, ожгло: «Моральная трусость — это проклятие». О-ох. Да, бывает иная смелость, чем выход из укрытия под обстрел. Там — победа или физическая смерть. Здесь — исполнение или тягчайшее поражение.

Зашагал по комнате. Нельзя же, нельзя допустить, чтобы превратилось в дым, в туман, в ничто. Кто оставил ее у лужи, под дождем, любящую? И самолюбивую. Себялюбец. Что говорила Ольга Сергеевна, что пишет Еленка? Нет, они гибче, смелее мужчин.

Чувство молодости вспыхнуло в нем самом и повлекло с новой силой. Не надо рефлексий логического уродства, каждый должен быть человеком. Надо действовать.

Завтра воскресенье? И значит, свадьба? Так вот. Бракосочетания не будет.

Он остановился с разбегу у штабелей досок, среди 6етонныx труб и циклопических блоков.

Ожидание на аэродроме затянулось. Подлетев к Ленинграду все-таки засветло, самолет, как привязанный к центру летного поля, очерчивал круг за кругом, и здания высвечивались солнцем, и оттуда смотрели вверх, а потом и сумерки наступили, и стюардессы пропали в кабине. Пассажиры замолчали, почуяли неладное; сосед упорно читал газету. Никто не кричал в страхе, ждали. Шасси выскочило.

Твердость земли. Такие мы теперь люди.

И вот Купчино. Позади темно-багровые низкие тучи, огни большого города. Впереди, в том доме, в подъезде, единственная звездочка света. Он пошел навстречу, неосознанно обогнув место, где и теперь качался фонарь. Не знал, как именно произойдет, но чтобы никаких неопределенностей, ни по своей, ни по чужой вине.