Лев Воробьёв - Перед жарким летом

— Ох, Толя, ты здесь,

Стайка воробьев примчалась из-за угла, потрепетала, выбирая, где сесть, и вдруг свалилась вниз со своим чириканьем и заботами.

— Век бы не вышла отсюда. Но надо, как все люди. Надо, в конце концов, поесть.

Когда собрались, положила в сумочку кошелек.

— Зачем? — спросил он.

— Вот что, сударь, сразу договоримся. Если задумали превратить меня в беспомощного ребенка, ошибаетесь.

— Разве у нас не все общее?

— Пока еще нет. И перестанем об этом.

Диктовала, такой характер; Косырева ждала нелегкая жизнь. Держа под руку, почти вровень, в темно-зеленом пальто с узким воротничком, она глянула проницательно, и он готов был биться об заклад, уловила, о чем подумал.

— Что значит — пока?

— Разговоры об этом пока отложим.

В такой редкий солнечный день воскресный Невский был полон гуляющими. Невская перспектива. Блестел шпиль Адмиралтейства, как пика против любой стихии, задохнешься от восторга. По Фонтанке плыли бревна и среди таявших, разбитых льдин, среди речного мусора скользили змееобразные тени миног. У киоска морские курсанты неторопливо, с неиспытанным удовольствием выбирали курительные трубки. Над кариатидами парило глубокое голубое весеннее небо. Моя походка, наш ритм. Капель, капель, капель. Грохочущий в водосточных трубах заледеневший снег.

Все было так хорошо, а она задумывалась, уходила в себя. Солнце отбрасывало тени. Но вот улыбка, И какая.

— Люблю Ленинград. Всегда люблю, и в хорошую, и в плохую погоду. Но хочешь тайную предательскую правду? Москву тоже полюбила, ее энергию, кручение сил.

Сжала его локоть сильными пальцами и сбила варежкой сосульку. Та заскользила, завертелась по тротуару и мостовой, упала через решетку водослива в подземный шум воды. Невский, Невский. Гуляющие выходным днем люди. Снова ушла в себя, и он испугался, взял под руку. Лёна улыбнулась, перехватила и повела в узкий переулок.

— На минутку, покажу что-то.

Невеликий особняк, решетчатая дверь в радужных отсветах стекол. На площадке второго этажа Лёна распахнула пропыленную створку. Открылся светлокаменный барельеф — виноградные гроздья и листья, забавные физиономии леших и русалок.

— Вообще-то дом — не ленинградского стиля, роскошная купеческая эклектика. Но очень милый. Может, только для меня? Мы жили здесь, и дедушка восстановил выпавшие куски, кое-что переделал по-своему. Эта морщинистая ведьма — соседка по этажу, завзятая склочница. А этот надутый леший —домоуправ. Так, видно, и не заметил, что его увековечили. А вот, посмотри-ка...

Лицо русалочки, детский портрет. Длинные волосы, под ними гибкое девчоночье тело. Задумавшись, склонила серьезное лицо к маленькому дельфину, умиравшему на руках. Под двумя фигурками было выбито: «И.Т. Ореханов своей внучке».

— И в Речинске ты?

— Был? — улыбнулись светлейшие глаза. — Угадал? Временами чувствую: он жив, живет во мне. Поддерживает в самые трудные минуты. Разве смогу воздать за все, что он сделал?

— Давай посмотрим вашу комнату.

— О нет, нет. Там чужие люди. Показала окошечко и хватит. Ой, забыла! Послушай.

Звонко простучала по изукрашенному кафелю. На угол площадки опускался закругленный свод. Сделала знак, чтобы встал с другой стороны. Прошептала таинственно:

— Ты знаешь?..

Громче, чем на ухо. Прозвучало трижды, постепенно слабея: знаешь, знаешь, знаешь...

—Знаю.

Знаю, знаю, знаю...

Смысл не терялся от повторения: он трепетал в легчайшем полете, он был незыблем в пронзавших колебаниях; он был радостен, молод.

— Мое эхо, — взяла за руку. — И ты первый, кому подарила.

В кафе отыскали столик на двоих.

— Где сейчас родители?

— Сознайся, хоть листок по учету кадров просмотрел как следует? Всегда жили в Сестрорецке. На пенсии, старенькие уже, но с рабочей средой связаны накрепко. И если хоть что-то делаю в науке, это и их, и деда заслуга. Иногда думаю — смешно. Совместима ли докторская степень с женским достоинством?

— Глупости какие. Конечно...

— Стоп, стоп. Не расходуй напрасно доводов, говорю о дипломе. А так — женщина все может. И когда-нибудь мы возьмемся за сложные узлы, которые вы затянули.

— Хорошо бы.

— Не веришь? — Она улыбнулась, сжала его руку. — Разрубим, попомни, Толя... И кстати, знаешь, что говорил дед? Только не пойми, как самохвалку. В женщине не красота важна, а порода. Характер, решимость.

— Ты ведь и красивая.

— Ф-фу, совсем нет. Дед говорил другое: трудно будет тому, кто тебя получит, но и жизнь его будет полной. За второе совсем не ручаюсь, а насчет трудностей — задумайся. Намотай на ус.

— Чувствую уже. Ты великая загадка.

— Ничего пока не чувствуешь...

Их скрещенные руки лежали на столике, и ладони, пальцы грели друг друга. Как это необходимо — узнавать.

— Пережила смерть деда, но замкнулась, подурнел характер. Даже в мелочах стала неуступчивой. Если чувствовала, что права... Тогда-то мы, Толя, и встретились. Это был особенный момент. Ни раньше, ни позже и внимания не обратила бы...

Ей все, и немедленно, хотелось передать ему.

— В Речинске — боже, не верится, две недели только назад — без тебя навсегда, так я тогда думала, и рядом с детскими следами мне помогал жить «Агнус деи» Бетховена. Не отпускал на произвол тоски. И жизнь одна, и тебя не будет, и надо смириться. Каждый день был как камень, который неизвестно подымешь ли.

— Прости, Диана.

— Не в прощении дело... — она оборвала и вскинула глаза. — Ой, Толя! Откуда?

Загадочно улыбнулся. Пусть они сгинут, годы врозь. Он не заслуживал ее, с которой пойдешь, как с равной, рядом и получишь должную оценку, но постарается заслужить. Теперь все было прочно: ни он, ни она не предадут.

Они оглянулись. Кругом что-то ели, говорили, а их ряд был пуст. Больше часа прошло, официанты и не думали подходить. Посередине столика красовалась табличка — не обслуживается.

— Вот так-так, — засмеялась она. — Ничего-то мы не видим.

Они пересели. Минутами она странно отводила взгляд. Нет, мерещится, вот же — такая ласка. Все заказанное принесли быстро.

— Давай выпьем.

— Хорошо. За посвящение... во взрослые люди.

— Перестань.

— И за наш отъезд, за нашу жизнь вместе.

Лёна виновато отставила рюмку.

— Ну что ж,— вздохнула она. — Думала — позже, а получилось немножко рано. Обогнал меня.

Помолчала, обдумывая что-то.

— Ну, Лёночка, Леночек мой, — заторопился Косырев. — Я должен быть в понедельник обязательно. Закругляй дела, разделывайся с квартирой. Через недельку снова приеду и — в Москву.

— Вот как? — она посмотрела с новым интересом. — Ты способен так сразу уехать? Сегодня?

— Надо.

— Не сомневаюсь, — она пожала плечами.

Он молча и требовательно ждал, вилка в руке была, как трезубец. Она положила свою и мрачно складывала бумажную салфетку: половинка, четвертинка, восьмушка, еще меньше. В рюмках подрагивало розовое вино. Вздохнула, подняла не свои, темные глаза.