Лев Воробьёв - Перед жарким летом

— Все решил за меня. Великодушно решил. И напомнил: надо смотреть трезво. Давай тогда разберемся в конкретных мелочах. Не могу сразу, просто неприлично. Николай Николаевич приютил, а я отвечу примитивным хамством?

— Он поймет, все поймет.

— Хорошо, — она махнула рукой, — Прекрасно. Отбросим меня с моими переживаниями, бог с ними...

Он примирительно остановил жестикулирующую руку.

— Лёна...

— Но как я снова появлюсь в институте? — она пожала плечами. — Что подумают?

Она сморщила лоб и вдруг разорвала салфетку на клочки. Скулы Косырева каменели, он начинал сердиться.

— Ты упрямишься. Побеспокойся, что подумаю я.

Опустила глаза, прищурилась на свои короткие ногти. Достала сигареты, чиркнула спичкой. На столе давно простыло.

— Хм, все о себе. Верно, что-то в тебе изменилось, окрепло. На мне на первой задумал попробовать? Не выйдет.

— Монбланец — это твое?

— Мое. Нечаянно вышло, но ведь подхватили?.. Послушай. Нам вообще надо подумать, как дальше. Разве твой опыт не подсказывает: одно дело любовь, а другое — брак. Не разобрался в Наташе, не понял ее. А теперь? Понимаешь, кого берешь заместительницей? Наезжай, потом будем резать. Увы, мы не юные любовники, просто на мгновение показалось.

— При чем тут Наташа? У нас другая жизнь.

Лоб ее прорезала глубокая складка.

— О-о! Тебе не известна женская солидарность. Забыть и перечеркнуть прошлое? Тогда, рано или поздно, перечеркнешь и меня.

— Лёнка, что с тобой? — он и непримиримо, и жалко улыбнулся. — Подумай, что говоришь.

— Родной мой! — в порыве доброты она накрыла его пальцы. — Ведь столько лет могли быть вместе. Вместе — красивое, доброе слово. Но не случилось же. Зачем были все мучения? В чем смысл? Столько ждала, подожди и ты.

Он не понимал, чего ей надо; ужасно неприятный рационализм. Отнял руку и, теперь не удерживаясь, двинулся дальше в ссоре, которая было остановилась. Придумал самое нелепое.

— Если тебе лучше без меня, я должен быть счастлив.

Улыбка ее застыла. Подумав минуту, выдохнула сизый дым.

— Мне кажется, — произнесла она, бросив спички в сумочку, — мне кажется, и поверь, тебе надо уехать немедленно. Вещей ведь нет? Нам, или если хочешь — мне, нужно разобраться.

Выйдя на сумеречную улицу, быстро зашагали к вокзалу.

Билет купили без хлопот, на ближайший поезд. Пассажирский. Неизвестно, сколько тянется до Москвы, но было все равно. Состав ждал на перроне. Бесстрастное, сухое лицо Лёны.

— И это тогда, — презрительно бросил Косырев, — когда институт так в тебе нуждается.

Она повернулась, раскрыла запухшие губы.

— Обойдетесь.

Можно было поверить, что не было ни ночи, ни сегодняшнего утра. Что жизнь есть сон. Стихия отталкивания захватила и не отпускала.

Пропади все пропадом.

Как жить без нее?

— Лёна...

Только без логики, без рации. Только без них, вдруг почувствовал Косырев. Только поступок.

— Откуда эти капризы, Лёнка, эта ребячливость? Мы творим глупость и преступление.

В лице ее дрогнуло, он ухватился за ниточку.

— Не могу без тебя! Боюсь оставить одну! Да помоги ты мне, трудно! Из Москвы позвоним, ты и к работе не приступала. Едешь со мной сейчас. Сию минуту.

Лицо ее исказилось немыслимой гримасой.

— Но нет же билета.

— Будете платить штраф, — предупредила проводница.

Поезд гремел на стыках, набирая ход. В купе никого не было. Лёна, измученно улыбаясь, вынула сигареты, но Косырев отнял и сверх опущенной рамы бросил наружу. Пачку подхватило, крутануло, белые стволики покатились в разные стороны.

— Спасибо, — сказала она. — Это пусть другие. А мы дорожим нашей жизнью. Правда?

Длинный гудок прокатился по пространству, которое мчалось назад. И время тоже мчится назад. Это мы движемся вперед — с этими мачтами, с этими заводами, с охраняющими локаторами, с этими зорями и звездами, с беспокойным трудом и разумом.

— Слушай, — сказал Косырев. — Вот что́ в Москве...

— Да, да. Но постой, Толя, у тебя пуговица почти оторвалась — на ниточке. Как думаешь, у проводницы есть иголка? И есть ли в поезде буфет?

Когда они вышли из полупустого автобуса, на шпиле университета желтой звездой вспыхнуло невидимое солнце. Час заморозков, хрустели стрельчатые льдинки. Дворничихи в белых фартуках, молодые и пожилые, скалывали утоптанный снег, веские ломики выбивали бодрое стаккато. Раскрасневшиеся от работы и свежего воздуха, они остановились, разглядывая больше Лёну. Косырев поздоровался. Сквозь чугунный переплет ограды глянул на свой одиннадцатый. Форточка распахнута, кажется, забыл закрыть. А может, Вера Федоровна дома. Тем лучше, пусть сразу. Однако они присели.

— Вот и захотелось покурить, — виновато сказал он.

— Приехали ребятки, — выдавила она улыбку и взяла его за руки. — Какие они — всегда горячие... Не волнуйся, хочешь я сама? Мне кажется, я понимаю Веру Федоровну. Будет проще, чем думаешь.

Из открывшейся двери лифта прошел запах лаванды. Расфуфыренная Корделия в сопровождении Алексея Федоровича. В такую рань, куда же? Шофер Женька, парень лет тридцати с опухшими глазами, тащил два перепоясанных чемодана. Алексей Федорович приподнял картуз с наушниками, потянулся к ручке Лёны, Корделия сдержанно кивнула. Но она была женщиной интеллигентной и политичной и, уяснив ситуацию, шевельнула стрельчатыми ресницами.

— Какая жалость! Вижу, предстоит бо-ольшое событие, а мы с Алексеем Федоровичем едем в Париж. На целых два месяца. Как-кая жалость! Но заранее, заранее поздравляю.

Она протянула руку, и по забытому церемониалу Косырев должен был, что ему стоило, отыскать дивное местечко между рукавом и кромкой щеголеватой перчатки. Но теперь этого могло не случиться и даже наверняка не могло быть, поэтому рука помрачневшей Корделии проделала сложный пасс и кончила жестом цирковой наездницы, исполнившей опасный номер.

— Поздравляю. Алексей, ты не забыл?

Алексей Федорович ловко поймал Косырева за пуговицу, установил перед собой и тогда, впившись острыми глазами в его подбородок, отпустил.

— Зачем вы так? — сказал он. — Я о Нетупском. Культурный человек с культурным человеком? Какая-то достоевщина. Провокационная встреча, в присутствии посторонних. Такое без отклика не останется, непременно вызовет эхо. Остерегитесь, вы не правы.

Корделия, пренебрегая Лёной, насладилась из-под кокетливо изогнутой каракулевой шляпы огорошенным видом Косырева. Отправила Алексея Федоровича вперед и смягчающе сказала:

— Пустяки. Нетупский готов даже извиниться...

Косырев насторожился, и она прикусила язык. Да поздно, надо было кончать.

— ...хотя и не знает — в чем.