Лев Воробьёв - Перед жарким летом

Вот-вот, тайно выдохнул Косырев, а говорил — не читал писем.

— Крайне интересное заявление, — улыбнулся он.

Пришлось улыбнуться и Корделни, слегка и в сторону Лёны. Она ушла, подрагивая ногами, и с улицы донеслось:

— Это кожаные чемоданы, римановские, вы пихаете в багажник. Сколько можно повторять, Женя!

Машина тронулась. Вахтер шмыгнул ноздреватым носом, судорожно вздохнул; Лёна передернула плечами: б-р-р... Лифт возвратился, и Косырев снял телефонную трубку.

— Вера Федоровна, это я. Не беспокойтесь, открою сам.

— Встаю, встаю, — донеслось из трубки.

У дверей Лёна побледнела. Он только вставил ключ, как по паркету застучали когти. Челкаш! Затормозил с налета, замер перед входящими, узнавая и не веря себе. А потом учинил дебош — лаял, что было сил, прыгал, норовя поцеловать, рабски юлил, и култышка обрезанного хвоста моталась с невероятной быстротой. Лёна протянула руку, но он вскользь лизнул пальцы и снова бросился к хозяину. Навстречу, на ходу снимая бигуди, вышла в халате Вера Федоровна. Косырев обнял ее.

— Ну-у, сла-ава богу, — по привычке плаксиво протянула она, — слава богу. Живой и здоровый. Ох, Толя! Неужели трудно хоть две строчки? Хотя бы телеграмму.

Она, поджав на минуточку губы, собиралась продолжать, но вздрогнула, увидела Лёну. Прислонившись ко входной двери и опустив руки, та в черном свитере исподлобья смотрела на нее. Она оттолкнула Косырева. Моление затягивалось, Челкаш заскулил.

— Добилась-таки своего, — сказала Вера Федоровна с горечью, с ревнивой укоризной.

Лёна отвела глаза, неловко усмехнулась, но тут же посмотрела прямо в лицо старой, тяжело дышавшей женщины. И вдруг, по неслышному сигналу, они заплакали, заговорили перебивая, и отправились, обнявшись, на кухню. Косырев ушел в комнату. Неотлучный Челкаш положил на колени длинноухую мохнатую голову, протянул милую морду. Желтые глаза говорили: делай что хочешь, но не прогоняй, и хвостик выбивал тихую дробь. Через стенку смутно .доносился разговор... Наконец вошла Лёна. В руке носовой платок, лицо припухлое. Он встал.

— Сиди, сиди. Подожди немножко.

Она медленно двигалась, рассматривая все, а Косырев с Челкашом смотрели на осторожную пришелицу. Стерла пыль с микроскопа, прочитала надпись; скользнула взглядом по книгам, задерживаясь на некоторых; остановилась перед Ласочкой из «Кола Брюньона». Встала у окна, откуда открывалась огромность Москвы. Страсть как любопытный Челкаш подбежал и, вскинув лапы на подоконник, тоже глянул наружу. Но увидел он там, наверное, только голубей, стая которых совершала под солнцем первый утренний пролет. Приласкав собаку, она откинула крышку проигрывателя.

Что-то притягивало Лёну, но она медлила, боялась. У письменного стола перелистала книжку, тряхнула волосами и подняла глаза. Там, в тоненькой рамочке, улыбались у моря Наташа с Вовкой.

— Бедные, — сказала она. — Мои бедные, подружка моя.

В этот момент и в мыслях не могло быть ничего, кроме полной правды. Не обманывай, не отдавайся стихии. Наташа была повинна, но он в этой женитьбе был виноват гораздо больше. Все трое, кроме маленького, погибали. Все. Зачем?.. Лёна сжатым в руке платком протерла фотографию и будто отодвинула, отогнала соблазн умолчать.

— Толя! Ты обязательно поверь, оч-чень важно. Самое страшное поняла, в Ленинграде. От малого ребенке не уходят, нельзя. И я ждала бы. До старости.

На глазах ее блестели слезы.

— Чего ждать? Бессмыслица — любить любовь. Когда она болезнь похуже чумы. Не знаю, люблю ли, но без тебя нет жизни. Такая дурацкая природа.

Старческие шаги, оба притихли.

— Толя, пойди сюда.

Вера Федоровна была суха, сдержанна и будто не видела Лёны. На кухне опустилась на табурет, теребя узловатыми пальцами махры скатерти, заговорила с перерывами.

— Все понимаю, все. Одному нельзя. Но пойми и меня — тяжело. Муж умер рано, выращивала Наташеньку, потом внучонка. И вот.

— Вера Федоровна...

— Хороню и хороню, каждый день хороню... Послушай, что скажу. Сейчас вам надо побыть одним, и обо мне не беспокойся. Врач сказал, у вас, говорит, организм как у сорокалетней. Печень только берегите, жирного избегайте.

— Все останется по-прежнему, если вы захотите.

— По... прежнему? — она укоризненно покачала головой, и забытая бигудина тоже качнулась на пряди жидких волос.— Как так, по-прежнему? Пусть пройдет время. Но не чужие вы мне оба.

Вытерла застывшие в морщинистых подглазинах слезы.

— Хорошо, что не артистка какая-нибудь. И так хочется...— она замялась перед словом, — внучат понянчить.

Он задохнулся, потрясенный.

— Послушай, — она подняла тяжелые, как у Наташи, веки. — Свадьбу созови обязательно. Родителей известите, братьев, сестер.

— Что вы, какая свадьба.

— Как же иначе! Тебе не внове, а Лёна в первый раз.

Задумалась — вот, пожалуй, и все. Челкаш, который давно повизгивал и скребся за дверью, одолел ее наконец, ворвался, облизал. Вера Федоровна встала и отодвинула Косырева ладонью, остерегла: не останавливай, не фальшивь. Надела в прихожей пальто, вернулась и, притянув собаку, щелкнула на ошейнике карабинчиком. Челкаш заволновался. Энергично заработал лапой за ухом, — нервная почесуха, — натянул цепочку, приник к его ногам. Он обожал прогулки, но кроме тех случаев, когда возвращался любимый человек. Надо и его пожалеть. Полгода назад Челкаша осмотрел специалист и сказал положительно, что у каштанового красавца капелька английской крови. Такому псу без охоты нельзя, а Челкаш обездолен и поэтому нервен. Хоть на время надо его пристроить.

— Белье из прачечной я принесла. В холодильнике что-то есть, не знаю откуда.

Подозревает, не Нина ли Васильевна, которой он два года и не видел, принесла. Челкаш сопротивлялся изо всех сил, но старая женщина была неумолима, схлопотал тумака. За дверью раздалось воющее рыданье: хозяин исчезал из жизни на необозримый срок.

Лёна грустно подперлась рукой, дом был чужим.

— Тяжело это все, — сказала она. — Пока Вера Федоровна в растерянности — и довольна как-то и не приемлет меня. Но это пройдет. Ведь намекнула же, что у Елкиных с десятого дочка замуж вышла, собираются трехкомнатную разменивать. Давай съедемся.

— Ой, надо ли?

— Ах ты, эгоист, эгоист, — Лёна глянула с неприязненным любопытством. — Так и навертывается пошлое: все мужчины такие. Ну, жизнь покажет.

Оба покосились на телефон, Лёна вздохнула. Надо было звонить Ефимову. Набрав номер, она протянула трубку и прислонилась сбоку.

— Ал-ло! — раздался полный довольства голос.

— Здравствуй, Николай Николаевич.

— Опять ты, Анатолий? Ну, не негодник ли? Сказал уезжаешь, уклонился от встречи...

— Я насчет Орехановой.

— Понимаю, понимаю, — в голосе Ефимова было и торжество, и некоторая виноватость. — Ау, брат. Если поговорить надо, позову — только что видел в ординаторской.