Лев Воробьёв - Перед жарким летом

— Ешь, ешь, — кинула короткий взгляд.

— Что с тобой, Лёнка?

С нежданной доброй улыбкой она притронулась к его руке.

— Ты почувствовал? Это так надо, чтоб мы понимали друг друга без лишних слов.

Косырев звякнул вилкой и вздохнул. Молчала, набираясь решимости, и она. Хорошо хоть перекусили.

— Толя, — сказал она. — Не бойся, милый. В чем-то я старше, мудрее, что ли, тебя. Давай в последний раз, чтобы не возвращаться, а то измучаюсь до утра... Столько ссорились, отталкивались. И расходились, едва не сойдясь. Думаешь, от капризности?

— Н-нет, — он помедлил. — Не потому.

— Верно. В Ленинграде прошло вскользь, мимо. Спасибо, спасибо, что увез. Но от всего, что я там говорила, не отмахивайся легкомысленно.

— Что ты, — он поднял глаза.

— Прости, — Лёна быстро придвинулась, взяла его голову в теплые ладони. — Прости, что огорчаю. Ведь и сама огорчаюсь, противная рационалистка. Но, Толя. Я не могу отступить в этом разговоре. Чувствую разумно, неразумно не могу.

Она вздохнула прерывисто, отпустила голову.

— Так жаль, а врозь прожитого не вернешь. Нет такой силы. И кажется, — о, я надеюсь, только кажется и ошибаюсь, — мгновенная юность пролетела вчерашним днем. В любом случае мы начинаем снова. Совсем снова.

Он хотел ее ладоней, но поняв, она упрямо спрятала руки — чтобы не разжалобиться.

— Нам предстоит совместная жизнь. Надеюсь — долгая. И вот — на что опираться? На какой основе ты хочешь жить вместе?

— Мы любим друг друга.

— Любовь? — она задумалась. — Это всего-навсего слово. Разве не чувствуешь, как жалко иногда звучит? Как легко девальвируется? Мы не молоды и потеряли право на глупость. Что значит — любить? Это прекрасно, это хочется. Но забыть себя в другом до гробовой доски — выйдет ли?

Она перебросила волосы за ухо.

— Преувеличиваю, может быть. Но намеренно, чтобы ты понял. Это так важно. Оч-чень изменилась за последние дни, не прошли даром. И думаю, не выйдет у нас хеппи-энд, совсем не выходит. Если говорить этим словом, могу любить не за что-то, а для чего-то.

— И для маленького? — тихо спросил Косырев.

— Для ребеночка? — встрепенулась она, глянув в глаза. — А не боишься, нужен? Ребенок это ведь... у-у-у.

Так сказала, что он действительно почувствовал неудобство. Страх. Будто ребенок отнимет любимое дело, которое требует всего времени. Тревожно вгляделся. Ее и его ребенок.. Нет, какое-то просто наваждение.

— Да, нужен, глупая.

— И мне. Толя, — рука на его руке. — Но мне этого мало.

— У нас ведь общее дело.

— Именно, именно. Но говоришь ты это аб-стракт-но.

Как-то мимоходом потрепала по щеке. И вдруг глянула врасплох в глаза.

— Прославлял открытость, а сам?

Он ничего не понимал.

— Ждешь наводящих вопросов? Пожалуйста. Зачем вся эта борьба вокруг поста? В любом ведь случае работать не помешают.

Вон оно что! Обрадованно поймал ее руку, она вырвалась...

— Н-ну, Лёнка, все пугаешь. Да я ведь как раз и собирался.

— А мне не нужно сюрпризов. Мне давай полное участие. Сразу и всегда.

Она жестко сощурилась. Тогда и он глянул очень серьезно.

— Есть генеральная идея.

— Рассказывай, — привстав, она потушила верхний свет.

Вверху окна, срезаемое крышей, виднелось ночное небо. Медленно и неуклонно перемещались созвездия.

Он начал с той поры, как заговорили о психическом факторе, с Мудрова и Боткина. Много наблюдений, они накапливались десятилетиями, частные успехи. Теперь пришло время изощренной диагностики, но в оценке душевного состояния больных господствуют по-прежнему чутье, интуиция, врачебный опыт.

— Значит, психосома? — резким движением головы она отбросила волосы.

— Точно. Общая теория болезни. Психосоматическое лечение. Но для этого надо знать, что такое идеальное — мысль, эмоция, воля. И главное — переживание. Я ведь, помнишь, искал — единицу, клеточку. И с размаху в тупик, в глухую стену, до крови. Но ошибка была не бесплодной...

Сейчас, накануне доклада, все то, что вспыхивало врозь и беспорядочно, и от чего, как в случае с Золотовым, приходилось отступать к более скромным рубежам, все это сводилось в логическую стройность. Реплики Лёны поджигали точно и вовремя. Она и спрямляла общеизвестное и остерегалась — не рвется? Сомнения. Доверие ученицы к учителю. Давай, давай, генерируй дальше.

Претензии фрейдистов были глобальными. А что получилось? Вот оно, несчастное Я, распираемое требованиями животных инстинктов: телесного, подсознательного, и долга, морали: духовного, сознательного. Принципиальная дисгармония, антагонизм! Принципиальная болезнетворность. И безнадежность в медицине. И ложь. Ведь тело и дух здоровых людей сотрудничают слитно, они синергичны! Антагонизм же только у больных, и он тем глубже, чем слабее связь с миром. Так лечи, налаживай норму! А психоанализ? Громоздкая конструкция, фантастическая чертовщина символики — сновидений, «ошибок», «языка тела». И ничего, ни крупинки золота. Никаких клинических результатов и никаких научных. Разрыв телесного и духовного мысленно углублен: дух томится в оковах тела, тело страждет под натиском духа — чем не религиозное вероучение? Все мысли, эмоции, все переживания по сути отданы неотвратимой трагедии.

Но где они и каковы они? Где их действительное место, их истоки? В чем их природа?

Вот два полушария мозга. Зачем их два? У животных они взаимозаменяемы, у человека деление психическое. Разумные абстракции левого полушария повернуты к будущему, что предстоит узнать и сделать. Образность правого — к прошлому, что пережито, перечувствовано. Раздельно, разрыв времен? Нет, их слияние в настоящем времени. Настоящее — сегодня, сейчас — это не скольжение точки, не мелькание одинокого неуловимого мгновенья, как вещает экзистенция. Это связь времен, слияние опыта прошлого и света будущего. Две сферы мозга, два зеркала, которые смотрятся друг в друга и только друг в друге себя находят: в прошлом — будущее, в будущем — прошлое, в разуме — образность, в образном — разум. Их нет друг без друга. И вместе они одно зеркало, повернутое вовне, зеркало охватывающее и излучающее. Мысли, эмоции, переживания, все идеальное, и тут, и там, и в понятии, и в образе, они целостны.

Но в мозге ль оно только, это деление и это соединение? Все прирожденное, вся генетика человека — ворота социальной программы.

— Сам? — тихо спросила она.

— Что мы делаем сами? Время пришло.

— Но не уходим за границы медицины? К общественным наукам?

— Да. Я заблуждался в пути. Казалось, что если мысль, эмоции, переживания выходят за пределы мозга, то перспективы нейро печальны... Профессиональный идиотизм! И непонимание особой многогранной природы переживаний.