Лев Воробьёв - Перед жарким летом

Евгений Порфнрьевич глянул на стетоскоп. Складки тройного подбородка собрались на шее, как жабо средневекового патриция. Главное вот что, друг мой. Практическая отдача института оставляет желать лучшего, а Косырев — ве-есьма удачно выбрал момент — выдвигает завиральные идеи, внедряет нравы психиатрической клиники. Он, Евгений Порфирьевич, и не поверил бы. Но это вот. Что это такое, что за спешка?

Евгений Порфирьевич рванул из стопки и бросил навстречу Косыреву приглашение на завтрашний совет — оно несколько раз перевернулось у полированного края стола. Косырев проследил: спасибо, что напомнили. Там много поучительного, в психиатрии, и пора снова заглянуть, какие новшества. Всякий больной потому и болен, что неуправляем, лишен свободы выбора... Теперь Евгений Порфирьевич высказался вполне, и в пафосе его недовольства, в неожиданной вспышке любви к Нетупскому виделось мнение повыше — насколько-то убежденного замминнстра. Он обязан был довести его до Косырева, но подобного тона тот не позволял никому. И сейчас он с трудом, делая скидку на старшинство, на заслуги, отвлекся и переломил себя. Они были в своем роде земляками. Евгений Порфирьевнч отбывал поселение неподалеку от Речинска — в самые молодые годы, после царской каторги.

Косырев, скрипнув стулом, отошел к окну. Постукивая по стеклу, начал свой рассказ, и он длился целых два часа, и Евгений Порфирьевич серьезнел, и пил боржом, и задавал вопросы, и поглядывал, как на рискового, вышедшего из укрытия бойца. С нейро он был знаком постольку-поокольку, но Косырев знал, чем задеть терапевта: общею теорией болезни, нашей золотой мечтой. Упомянул, кстати, и Нетупского, рассказал кое-что. Евгений Порфирьевич поднял виноватые глаза: вот тогда, когда он отправится к праотцам, тогда и разбирайтесь сами с этим, с как его, с Пузырем. Подлец, подлец, признались они друг другу взглядом. Опухшие пальцы Евгения Порфирьевича ласкали потертую, в царапинах многих лет чашечку стетоскопа, и Косырев вдруг с острой болью почувствовал — да, совсем недолго жить. Но Евгений Порфирьевич не принимал жалости ни в какой форме. Он встал, кряхтя проковылял до Косырева, и нависнув над ним, спросил доверительно и с ехидцей, откуда Нетупский узнал о разговоре в Югославии насчет перемещения? Не слишком ли много и с несолидными людьми он болтает? Тот пожал плечами... Так вот. Пусть Косырев зарубит себе на носу: мечтать об уходе Нетупского совершенно преждевременно. Твердый орешек, и есть кому его поберечь.

Они раздумчиво помолчали; Косырев был рад, что снова обрел союзника.

На подоконнике выстроились горшочки с бесчисленными, лаковыми и мохнатыми, колючими кактусами. Вера Ивановна вошла с графином — полить, и тем напоминая Евгению Порфирьевичу о каком-то другом мероприятии.

С Лёной решилось легко, Евгений Порфирьевич даже обрадовался: это хорошо, что женитьба, пресекутся слухи, которыми Косырев обрастал невероятно умело, а фамилия Орехановых — не из тех ли? — вообще вызывает уважение. Разговор завершился отеческим наставлением, что и с людьми нужно работать побольше, и министерство посещать регулярно. Ре-гу-ляр-но.

Обо всем этом он и размышлял, торопясь домой. Семенычев думал, наверное, что сделал хитрый ход и поставил Косырева, как лицо уязвленное, в деликатное положение. Но напрасно надеется. Черта с два, никакого самоустранения при обсуждении диссертации на экспертной комиссии. Впрочем, и из этого, и из других слухов предстояло извлечь многие уроки.

Он и Нетупский взвешивались на невидимых весах, и он обязан был снять впечатление организационной слабости. Один развертывал ближайшие цели в бесконечную перспективу, другой упирался в них, как в тупик. Так ли, сяк ли, на прямой Нетупский мог заменить его. Поворот выбрасывал его прочь, делал совсем ненужным.

Значит, борьба. Идеи идеями, но практическую отдачу извольте наращивать параллельно. На съезде нейрохирургов основной проблемой будет сосудистая патология мозга. Обсудят и хирургическое лечение опухолей и аневризмов, и эпилепсии, и многое другое — все практически насущное. И в завтрашнем выступлении Косырев должен был протянуть ниточку от своих идей к практическому нейро, возбудить интерес специалистов, склонить их к себе. Исходный пункт — быть или не быть институту в новом качестве.

Готов ли он к этому? Да, готов. Гипотеза откристаллизовалась.

Дело жизни, дело, которое сохранит здоровье миллионам людей. Окруженный ими, он ехал в метро, и мелькали туннельные огни, и из мрака, из вод непрогретой Веди вынырнуло вихрастое детство и подмигнуло весело: кое-что значишь, не растратился зря.

Уже свечерело, зажигались звезды. Окна квартиры все горели, все до одного. Давно так не бывало.

Радостный и озабоченный, он сам открыл дверь ключом.

— А-а, — сказала Лёна, вытирая лоб тылом руки. — Неужели трудно было позвонить? Я вся извелась.

Она домывала угол в передней. Рукава его старой выцветшей ковбойки были засучены. Раскрасневшаяся, вроде оживленная, но Косыреву показалось — искусственно. В глазах что-то притаилось.

— Зачем? — сказал он. — Руки пожалей, хирург.

— Видишь, в перчатках. А кто другой сделает, попробуй отыщи. Натрем уже вместе... Ну?

Он хотел обнять, но, выставив мокрые руки, она уклонилась.

— Насчет тебя договорено́. Документы от Ефимова и — на работу.

— Вот спасибо, просто одолели дурные предчувствия. Смотри, никаких покровительств, иначе со стыда сгорю.

— Будь спокойна, семь потов,—он присматривался.—Да что с тобой такое?

Она прикусила губу. Принужденно засмеялась, взъерошила ему волосы.

— Фу, забыла, что в перчатках! Значит — в открытый бой, с копьем? — снова принялась она за дело.

— Наступил, Лёнка, момент. И не посмеивайся. Открытость во всем, не наш ли идеал?

Она махнула рукой — иди туда. В квартире оказалось много изменений. Письменный стол сдвинут боком к окну, прорванный абажур заделан. Середина комнаты освободилась, и все посвежело, ожило.

— Вот, — она вошла, опуская рукава, — такая мировая хозяйка. Но не заблуждайся. По-честному — все это скука.

— О том и говорил.

Звонила в Сестрорецк: только книги и «Хельгу» вместо твоего нелепого шкафа. Все устроят, ехать не надо. Вообще, как можно меньше вещей. Ведь мы не собираемся стать одушевленными экспонатами? От одного предположения коробит.

— И это верно.

— Ну-ну, со всем, видите ли, согласен. А почему?

Она с усмешкой склонила голову, критически прищурилась,

— Да потому, что заморен голодом. Пойдем-ка.

Жуя что-то, он видел, чего не замечал раньше. Детские ямочки в уголках полных губ; бледный шрамчик под ухом. Но в озабоченности гладкого лба крылось суровое.