Лев Воробьёв - Перед жарким летом

Строительного мусора и вокруг, и в подъезде поубавилось. Лифт работал. Кабина взлетала вверх, и с каждым щелчком крепла решимость. Стоп, притворил лифтовую решетку. По стеклам окна прокатился, грохотнул ветер, и стукнули первые капли дождя.

Подождал немного. На кафеле валялись оторванные бирки. Позвонил без ответа. Снова — все больше волнуясь. Потянул за ручку, щелкнул замок неплотно прихлопнутой двери. В полутьме призрачно громоздился ящик с холодильником и было затхло накурено. Блеклый свет только в одной, известной ему комнате, абажур мрачно затенял потолок. Все происходило будто не с ним.

Он вздрогнул, в глубине квартиры стукнуло окно. Потянуло свежим воздухом. Но никого.

Здесь что-то случилось.

Взгляд обежал все. По-прежнему батарея нераскрытых бутылок. Букет пожух, вода зажелтела, покоричневела. Книга, пояском заложенная, пачка сигарет, из стеклянной трубки рассыпанные таблетки. И кругом неразбериха порванных бумажек — и пол, и связки книг были усыпаны ими. Лицом к плинтусу, снятая фотография в рамке. Понял — чья.

Он подавил озноб.

Что угодно, только бы с ней ничего не случилось. Поднял бумажный обрывочек — «лю все» — мужской почерк. «Люблю всегда»? В другую комнату не пошел, там никого и не было. Надо искать, но где? Дождь сбегал по стеклу зигзагами струек. Он натянул берет.

И услышал — стукнула дверь лифта, потом квартиры. Шаги. Замер. Прошла мимо — она, она! — так недвижимо стоял. Зажгла где-то свет, закрыла распахнутое окно. Она. И вдруг прекратились движения, звуки.

— Кто это там?

Ее голос. В горле пересохло, не смог ответить.

— Кто же все-таки?

Шаги, шаги, ша-аги. Переступила полосу тени.

Увидела.

В полмгновения опустила глаза и закрыла, не веря. На короткий миг их толкнуло друг к другу. Глаза открылись — неопределенное, безличное выражение. Другая. Будто не три дня, век прошел с последней встречи.

— Зачем ты пришел? — она поглядела мимо.

Не понял смысла. Смотрел и смотрел, не отрываясь, видел всю сразу, ничего больше. Бездыханно и тоненько на руке тикали часы.

— Зачем? — сухо повторила она.

— О Лёна... — прошептал Косырев.

Боком, мимо него, она прошла в угол, села на диван. Взяла сигарету, помахала коробком спичек. Теперь увидел ее по-другому. Похудела, осунулась, дождь на волосах, на ресницах. Впалые щеки, прыщик на подбородке. Затянулась, и это подчеркнуло худобу щек. Ногти на пальцах острижены коротко — хирург — и держала она проклятую сигарету, можно сказать, с навыком. Черный мохнатый свитер, короткая юбка и забрызганные красные сапожки. Над воротником свитера, на высокой шее часто-часто пульсировала жилка.

Она то вглядывалась в стоявшего, то отводила глаза. Не чувствовал себя самого, только ее присутствие. Под фонарями, среди темных снежных гряд, отсвечивали зарябленные дождем лужицы. Он опустился на стул и прикрыл закаменевшие руки беретом.

— Ну, как дела в институте? — спросила она. — Как Борис?

Безразличное, холодное «ну» — непреднамеренное. Все наше, и Шмелев, к которому, смех сказать, он ревновал когда-то, все ненужно. Нельзя так, нельзя. И оказывается, можно.

— Монтаж закончен, — сам поразился спокойному голосу, — подтягиваем детали. Борис по тебе скучает, даже уходить собирается. Приедешь хоть глянуть?

Лёна, рассматривая усыпанный бумажками пол, нехорошо усмехнулась. Щелчком сбросила пепел.

— И почему ты вообще уехала?

Попросту беспардонный вопрос, не успел сдержаться. Но тоже ведь в чем-то виновата. Лёна ткнула, смяла сигарету, глаза блеснули влажно. Но лицо стало еще суше, слезы ушли внутрь.

— Нет уж, — отрезала она. — Это ты ответь, зачем пришел.

— Я получил твое письмо, — начал он вполголоса,— и я...

— Не надо, — прервала она, — какое письмо? Уже забыла. И всерьез — всерь-ез — запретила приезжать.

На его лице она увидела такое, что немного смягчилась.

— Об этом лучше не говорить.

— Но ведь, — он поддался интонации, — ведь три дня назад...

— О, три дня.

Теперь усмехнулась горько. Сцепив пальцы замком, он досказал:

— И я знаю, ты была в Речинске.

— Да? — вздрогнула она. — Что ты еще знаешь?

Совсем посуровела, что ни скажешь — капкан. Косырев не понимал этого видимого ожесточения.

— Хорошо, — принужденно вздохнула Лёна, — вынудил, заставил. Но одно условие — дослушай, тогда извлечешь уроки. Если способен.

Косырев сгорбился, понурил голову.

— Ах, Толя, — голос ее дрогнул, — ты никогда не щадил меня. Всю жизнь трясло, все исковеркано. С самой юности в клетках, в клеточках моих сидишь. Но я не добыча, не вещь, которую можно отодвинуть и придвинуть. Ты не щадишь, и я не пощажу.

Она поднялась и, сжав себя перекрещенными руками, заходила по комнате, натыкаясь на стулья, на штабеля перевязанных книг. Остановилась, и он почувствовал — посмотрела сверху.

— Получай же всю правду, сразу... Горит небось вопрос: что здесь случилось? Бирки валяются, ведь заметил? Не показалась даже невеста и не извинилась. Вышла на часок и встретила вот тебя. Ах, как ты был возмущен! Справедливо, унижающе. Но я все-таки очень, оч-чень благодарна. Ведь вернулась-то сюда всего как два часа.

Косырев поднял голову.

— Да, два часа.

Внутри полыхнуло обжигающе. Говори. Говори скорее.

— Погоди секундочку, — воспаленный взгляд ее пронзал,— предупреждала — не радуйся... Я и правда, без иронии, благодарна, помог разорвать сети. На всю жизнь, от слабости, от трусости одиночества — с нелюбимым! В наше время и помыслить трудно. Так-кая казнь, за что же, и сама себя?

Она прикрыла глаза ладонями.

— Не огнепоклонница, не самосожженка. Я для радости рождена, оптимистка прирожденная. И вот... Чем презрение к себе — пожизненное — лучше вечно одна.

Он невидимо, внутри себя, согласно кивнул. Лёна опустилась на диван и вниз лицом уткнулась в валик. Никогда не видел ее такой, поднялся; но прикоснуться не смог, не вышло.

— Лёна, дорогая, — прошептал он.

Как трудно, когда не верят, и вина необозрима, и слова поневоле выходят скованными, чужими.

— Не жалей, не смей.

Она приподнялась, блестели редкие слезы. Прикусила смятый платок, покачала головой.

— Я та-ак, так устала. Два бесконечных часа унизительного разговора, старалась винить одну себя. Все переписывались абстрактно, и вот увидела и обманула человека, в котором — справедливо надо — есть деловое, уверенное и что-то благородное.

Косырев смотрел на рассыпанные кругляшки; ведь это он принимал веронал. Перехватила взгляд, губы скривились: жалеешь его, ты? Но он испытывал совсем другое, смешанное чувство мстительного довольства и тревоги. Такие, как этот... Аркадий Иванович, потерпев поражение, снова рвутся владеть и не отчаиваются, пережидают, перемаскировываются.