Мария Воронова - Погружение в отражение [litres]

Ирина приготовилась к новому залпу демагогии из уст Лестовского, но он вдруг просто сказал, что подумает об этом.

Адвокат ушла, Сухофрукт последовал за нею, и Ирина осталась наедине с журналистом.

– Разрешите мне искупить свою вину за то, что посягнул на ваш стол, – томно спросил он приблизившись, – и подвезти вас домой?

«О господи!» – подумала Ирина, отступая к двери.

– Ирина Андреевна, мне было бы очень приятно побыть вашим шофером!

– Сожалею, но это невозможно, – отрезала она, открыв перед ним дверь.

Лестовский ушел, но напоследок одарил ее таким томным взглядом, что стало ясно – он будет подкатывать весь процесс.

Завтра утром все начнется сначала. Снова придется выходить на крыльцо и, обмирая от страха, встречать Еремеева с конвоем, чтобы не допустить самосуда. Завтра даже опаснее, потому что люди поняли, что ждали не у того входа, и утром соберутся у того.

Отчаявшийся человек способен на многое, а толпа отчаявшихся людей – на все.

Ирина зябко повела плечами. Ей было очень страшно сегодня утром, когда она посмотрела в окно и увидела на крыльце адвокатессу и Сухофрукта, и поняла, зачем они стоят, и что долг требует от нее выйти вместе с ними. Ноги подгибались, а сердце колотилось где-то в горле, она даже вспотела так, что пришлось в туалете протереть подмышки.

В зале тяжелая, гнетущая атмосфера, потому что пришли не только родные убитых ребят, но и родители пропавших без вести. Им еще тяжелее. Еремеев молчит о самом важном, что только есть в их жизни, и они готовы на все, лишь бы только он заговорил.

Ирина покачала головой, нет, ничего не будет, никакого самосуда, потому что нет отцов. В зале одни женщины.

Ирина оделась, заперла кабинет и поспешила на улицу. В вестибюле ее вдруг окликнула Алла, безумно хорошенькая в каракулевой шубке, накинутой поверх прокурорской формы, на которой за целый день не появилось ни одной складочки.

Ирина растянула губы в улыбке. Как она все-таки сглупила, что не расписалась с Кириллом по-быстрому! И еще больше жалко, что отказалась от шубы, которую он хотел ей подарить после особо выгодной халтурки.

Ладно, надо хотя бы сделать счастливое лицо, если ничего другого нет.

– Аллочка, дорогая, я бы очень хотела с тобой пообщаться, но ты не хуже меня знаешь, чем меньше личных отношений между участниками процесса, тем лучше.

– Да ну тебя, Ирка! – засмеялась Аллочка, заправляя локон под каракулевую же, в тон шубки, шапочку. Этот комплект генеральской жены старил ее, прибивал обаяние, и Ирина решила при случае ненавязчиво об этом упомянуть.

Толкнув тяжелую дубовую дверь, она вышла на улицу. Аллочка оказалась рядом и бесцеремонно взяла ее под руку.

– Смотри, какая погода прекрасная, почти весна! Никто не посмеет нас осудить, если мы вместе пройдемся до метро. Тебе ж на метро?

«Надо было с Лестовским ехать, – Ирина мрачно взглянула на руку в черной лайковой перчатке, лежащую у нее на рукаве, – если спросит насчет моего развода, я ее в Фонтанку сброшу».

– Слушай, Ижевский дал, конечно! – весело сказала Ирина, чтобы увести разговор от личных достижений. – Такое дело раскрутил.

– Все равно обсос он последний, тварь конченая! Я хоть и обвинитель, но честно тебе скажу – мечтаю, чтобы этого Еремеева оправдали, лишь бы только Глебушка обосрался.

– Может, тебе отвод взять с таким-то настроением? – Ирина старательно засмеялась, показывая, что это шутка.

– Что ты! Я – сама объективность! Так-то дело крепкое, не подкопаешься, даже докладную не написать о некачественно проведенном следствии. Бесит вообще! А самое противное, что у него после этого процесса карьера попрет со страшной силой. Может, и в Москву пригласят перспективного кадра.

– Необязательно. У нас же не существует такого явления, как маньяки. Поймали отдельного спорадического выродка, и все. Больше такого никогда не будет.

– Ага. А в следующий раз: ой, что это? Никогда с таким раньше не сталкивались!

Алла поскользнулась, Ирине пришлось поддержать ее, чтобы не упала.

– И не только поэтому, – вздохнула Ирина, – на этом деле он показал себя слишком честным, смелым и принципиальным для успешного карьериста.

– Глебушка честный? Ой, я тебя умоляю! Земля еще не рожала более лживого слизняка.

– Аллочка, ты пристрастна! Ну обзывал человек твоего мужа Фисгармонией…

– Что?

– Ты не знаешь? Ижевский был убежден, что у него великолепное чувство юмора и острый приметливый глаз, и поэтому он обладает талантом давать людям прозвища. Так, знаешь, чтобы раз! – и припечатал. И все сразу забыли, как человека по-настоящему зовут. Твой муж любил классическую музыку и часто ходил в Филармонию, ну вот Глебушка и начал внедрять. Фисгармония то, Фисгармония се… «Как, ты не знаешь? Это же Левкина кликуха!»

– Фу…

– До того доходило, что если кто-то говорил, например: «Надо спросить у Левы Шмидта», – Глеб тут же подскакивал и уточнял: «Это у Фисгармонии?» Как будто когда говоришь «Лева Шмидт», то непонятно, что речь идет о Леве Шмидте.

– И что, прижилось?

– Что ты, нет, конечно!

– А других он так обзывал?

– Пытался. Парней он вообще не трогал, твой муж оказался счастливым исключением, потому что был миролюбив, а другие ребята и навалять могли. Но девчонкам доставалось.

– И тебе?

Ирина поморщилась:

– Да я уж не помню…

– Ну скажи, скажи!

– Ладно. Медуза.

– Слушай, так это комплимент!

– В смысле?

– Так для судьи взгляд, обращающий в камень – просто бесценное достоинство.

– Он имел в виду другую медузу. Я на физре бегала быстрее него, и он очень страдал, что, когда я бегу впереди, ему приходится смотреть на мою трясущуюся жопу.

– Ну так бросил бы курить и обогнал тебя.

– Не судьба. Сначала он хотел вообще студнем обозвать, но потом проявил смекалку. К счастью, никто не подхватил.

– Правильно, у нас все-таки универ был, а не колония, чтобы всем погоняла раздавать. Да и жопа у тебя что надо.

– Спасибо, – улыбнулась Ирина, – только если не прозвище, что ты на него тогда взъелась?

– Он рассорил меня с единственной подругой.

Ирина сочувственно вздохнула.

Они перешли Литейный и двинулись по улице Салтыкова-Щедрина, которую Ирина очень любила. Миновали голубоватый домик со строгими белыми колоннами по углам, стоящий чуть отступя от тротуара. Когда-то это была лютеранская церковь, а теперь кинотеатр повторного фильма «Спартак». На решетке перед сквером висит афиша, написанная тушью, от руки, как в сельском клубе. Верхний правый уголок свисает вниз, закрывает название фильма, что идет сегодня. А завтра покажут «Как украсть миллион».

Сходить, что ли? Попросить маму раз в жизни вспомнить о том, что она бабушка, и забрать ребенка из сада, а самой пойти в кино? Ну и что, что одной? Многие люди ходят в кино одни и не умирают от этого. Кирилл к ней, похоже, не вернется, так что ж теперь, совсем не жить? А можно позвать адвокатессу. Кажется, она очень даже неплохая тетка и, скорее всего, одинокая. Изнуренные семейной жизнью дамы тоже выглядят ужасно, но как-то иначе ужасно, чем одиночки, потерявшие надежду на счастье.