Ольга Ш. - Вразнос

И ведь не скрывались они, кричали мне: мы — другие, для нас законы не писаны, мы можем развлечь тебя, можем — съесть.

Интересно — будет, а предсказать — нельзя.

Давайте, давайте «интересно, а предсказать нельзя», — сказала я.

Вот фотография класса: косо стою с правого краю. Волосы подстрижены в каре. На щеке — на щеке на фотографии — замазюкано черными чернилами. Это я хотела подправить, чтоб челюсть не торчала. Испортила карточку.

Когда мне было 15 — врачи рыдали над моими справками: по всем показаниям — оно ж ходить не может. Дисплазия суставов. Но оно тайком вполне себе ходило, обвешанное очками, зубастое, и, может, если подстричь — милое. Предпочитало ходить в библиотеку, а не на физру.

Макс же в свои пятнадцать — ковылял вдоль ограды со львами после уроков шахмат, грызя пломбир. В вязанном мамой свитере, на заказ сшитых штанах и в берете. Вот его фото. Серьезный такой барсучонок. На фотах, где ему до четырех, он похож на свою маму. Потом — только на себя.

В свои пятнадцать лет Черный Алекс сидел в школе, лучшей школе города. Рубашка промокла от пота. Слушал шум водопада Виктория. Его фотографий нет. Возьмите фото любого негритенка. Цвета шоколада. А то, знаете ли, бывают совсем черные. Приличного, в белой рубашечке.

А Сашечке-то тогда еще было пять, он лупил кого-то кубиком по башке в детсаду. А еще через десять, в свои пятнадцать — бежал с футбола на бокс, по дороге хлопнув тубусом с нотами по башке какого-то прохожего хулигана, чтоб не зарывался.

Вот его фотографии: целый иконостас. Ребеночек с серьезными черными глазками. Курчавый. Итальяшечка. В десять он уже выступал с оркестром.

Разные, разные, разные… Все не свои, чужие. Своих надо держаться, своих! Это мне Макс говорил. А какие мои «свои»? Кто они? Макс — свой, кто еще? …был такой еще, как его… Ну же… Коллега мужа. Русский. Черная футболка, модные очки, взвешенные фразы. Старательно пережевывает еду, аккуратно отпивает вино. Научился не спорить, но молчать, чтобы ты сама устыдилась. Жизнь посвящена тому, чтоб доказать: я — молодец-огурец. Не красавец — но красивее многих. Не качок — но накачаннее многих. Не интеллектуал — но может и про книжки поговорить. Не первый по алфавиту — но первее многих. Да никто и не спорит, что он молодец-огурец, все давно расступились: хочется быть самым-самым (пожимают плечами) — да будь ты, пожалуйста, кто мешает!

…Вот общалась бы с такими — было б у меня все тип-топ.

Зато свои, зато — не обидят.

Поздно уже говорить, но — разве это возможно?

Кабачок, мокрые тени на стенам, на потолке пляшет оранжевое пятно фонаря. Русская вечеринка. Девочки на каблуках, волосы до попы, сигареты, бокал вина в руке. Все больше мнутся, не танцуют.

Я — лохматое, в драных джинсах. Пузо к позвоночнику прилипло. Танцевала два дня.

— Саш, заходи! Тут Ксюша, она пляшет здорово. Ну, помнишь, у нее еще такое движение, когда она вот так встанет, выгнется и — волной?

Ну все мне ему хочется подарить, и Ксюшу волной — ему!

— Видел. Классная девчонка.

— Хорошо. И Васю еще приведу, — говорит Сашечка. — Молодой совсем. Тоже музыкант. Он никогда не был на тусовках. А я — один раз.

Ну, ладно, пусть Вася. Я из Лондона только, всякое в крови бродит. Проездом пока, не окостенела. Все смешно. Пусть Вася.

Своя же тусовка! Не обидят. Я ложусь в музыку и плыву.

А тут работяги, оказывается, просочились. Сидят, развалившись — хозяева жизни! Ноги растопырили, в клешнях по банке с пивом, тусклые глазки гордо посматривают по сторонам. Видят меня, дешифруют — тетка на наркоте. Или пьяная. Надо трахнуть.

— А садись к нам, девушка. Вы вообще тут часто собираетесь?

Мы вообще — часто (а вас не приглашали).

С радостью ребенка, который дяденькам посторонним обьясняет, что ему с дяденьками посторонними разговаривать запрещено.

Думала, что успею отвязаться — но тут на пороге возникли Сашечка и Вася.

Вася высокий, худой, костистый. Лицо в оспинах. Дите. Но сызмала взрослое дите. Неинтересное, в общем. Напряженное, закрытое лицо. Этакий юный скептик — при Сашечкином попрыгайстве.

Я говорю работягам шшш, а Сашечке киваю и — в туалет.

А обратно возвращаюсь — тут уже драма. Работяги разжужжались, как осы: нашу девушку уводят!

Сашечка звонит в полицию:

— Ты что, с ума сошла, а если они мне руки переломают?

А ты с ума сошел в полицию звонить? Да шикни ты на них — и все! Представляю, в русской газете: работяги устроили месилово с мальчишками. Из-за Ольги. Умора!

Я понимаю, что руки. Я понимаю, юрист. Все поняла. У тебя есть юрист. Круто. Ничего же не говорю! Просто успокойся и все. Go with the flow.

— Да ушли они уже, ушли! …Ну, пошли домой ко мне, что ли. Переждем.

Вася, бедный, головой крутит: Что? Где? Куда мы вляпались?

А не влезай тут со своими дворовыми разборками! Тут Запад, понимаешь? За-пад. Никто ни на кого не смотрит. Никто никого не тронет.

— Да ушли они уже, ушли! …Ну, пошли домой ко мне, что ли. Переждем.

Я иду по лестнице, оборачиваюсь и говорю «тссс!», поворачивая ключ в замочной скважине.

Первым проходит Сашечка, трясет рукой:

— Обалдела!

Вася тоже осматривает свою руку, шевелит пальцами. Рука немного подрагивает, но пальцы годны для работы.

— Я знаю, как все исправить!

Из скрипучего маленького шкафчика с дребезжащими стеклышками — достаю бутылку рома.

Сашечка берет левой рукой стаканчик. Глаза у него меняют цвет, словно на театральной тумбе перелистнулась афиша:

— Ладно, проехали!

Он придумал одну штучку. Он шепчет Васе, протягивая ему стакан.

Я вспоминаю детство — когда с друзьями бегали взапуски, пока не устанем, а когда устанем — устраивали кучу малу, не разобрать, где чьи руки, ноги. Смотрю на Сашечку: кучамала?

— У него еще не было женщины, — шепчет Сашечка.

Опять не тот словарь, не те мифы! Опять как-то — по-дворовому.

Меня это не заводит. Ах, ты уже разделся? Раз — и голенький. Это — заводит.

Через час пьяная белая луна, заглянув в окно, зажмуривается — на нее смотрит мой белый зад. Вот его заслоняет смуглое тело Сашечки. Вот его сменяет белое, слегка волосатое тело Васи, стройные ноги и длинная спина.

— У вас тут что, без презервативов? — успевает спросить Вася.

— А вот мы тут тааак, — говорит голый и пьяный Сашечка. Растягивает «таак» — мстительно, и весело, и жестко.

Так, по-взрослому.

И мы засыпаем кто где, вповалку, в месиве рук, ног и запахов.

Но через час все расползаются по кроваткам. Никто не может перенести спать вместе.

Утром просыпаемся, стесняемся, бродим по квартире, собираем одежду. Я варю кофе и кашку, как походная мама. Чашки. Вот чашки. Где третья мисочка?