Таисья Пьянкова - Таёжная кладовая. Сибирские сказы [litres]

– Благодать, конечно, несказанная, – взялись они указывать рисовальщице, – но ежели ко всему да соловушку сюда заманить – прямо-таки не жизнь, а малина бы сделалась…

– Так уж сразу и соловья подавай. Хотя бы щегла или зяблика…

Разговоры эти в зиму поднялись: какие по снегу щеглы, какие зяблики? Одни воробьи да вороны остались.

Вот тогда и попробовала Яся сама научиться под стать любой птахе трели выводить.

Дело занялось с первыми зазимками, а уж к Рождеству заикатка такого соловья выдавала, что вконец обеспокоенная кошка начала припадать к половицам да подёргивать хвостом.

Дальше – больше.

Прозванная за такие концерты Пичугою, Яся наметила себе попытаться повторить крик какого-нибудь иного живья. Начала с упомянутой кошки. И что вы думаете? Так ли замяукала, что хвостатая, с полатей сиганувши, выгнула хомутом спину и… заревела только что не тигром.

При людях случился фокус: кто засмеялся, а кому вспомнилась «мертвяка с чужими глазами» – потянуло перекреститься тайком.

Со временем Ясе придумалось ещё и шум всякой непогоды освоить. В новой затее она точно так же достигла предельного сходства.

Должно быть, природа была определена ей неугомонная, потому как терпения хватило подладиться голосом и под шум речной гальки, и под наплыв тумана, и под солнечный восход. Даже свет звезды пробовался ею напеться. И ведь получалось! И всё у неё выходило так, вроде бы в момент достижения цели она сама становилась тою же, допустим, галькою или звездой.

Вот она какая штука!

Народ через Ясю понимать стал, что в мире всё как есть имеет свой голос. Только уши к человеку приделаны слишком толстые…

Одним из большекуликинцев Пичугина способность казалась Божьим даром, другим – наоборот. Оно и понятно: нечистая сила в старые времена точно так же была придумана, да вот только к исполнению своих обязанностей она подходила куда как серьёзней.

В одном лишь мнении сходились все насчёт Пичуги – божевольная. Потому и оставалась она, как всякий непонятный человек, и одинокой и беспомощной.

Понятно, что не одним годом достигла Яся умения своего. Но оттого, что голосом вознеслась она в мир услады, сама Пичуга приглядней не сделалась. Всей и невесты из неё выросло – глаза да песни. Ну, ещё доброта.

Вообще-то для человека столько иметь – об чём печаль? Но ведь нам надо не как пришлось, а чтоб сыпалось да лилось…

Однако молодость брала своё. И ежели говорить о любви, так, по сути, дружба с Егором Серебрухою и вдохнула в Ясю желание длить жизнь да во что-то ещё и верить. Кого ж ей было в таком разе полюбить-то?

Надо отметить, что Егор к тому времени выдул – парняга хоть на трон, хоть в заслон! И человек из него получился некорыстный, весёлый. Делу своему взялся служить отменно: такие бегунки-розвальни, такие козырки налаживал, что во дворе деда Корявы всяким новым Егоровым саням устраивались смотрины, на кои налётывали ретивые купчики-голубчики. И затевались ярые торги. Но сколь ни хороши были проданные сани, очередные из-под Егоровых рук выходили того краше. И опять собиралась ярмарка.

А что Яся? Она как была для Егора Пичугою, так осталась. И даже те девчата, которые выкокечивались перед санником, смотрели на неё как на забавную при ладном женихе безделушку: они даже зазывали её на вечеринки-посиделки – заместо гармошки. А и не шла, так не больно тужили.

– Подумаешь… королева из хлева! Ну и сиди, дура, без закваски. Всё одно не раздобреешь…

Гулять с раздобревшими Серебруха гулял – в кусты не прятался, но и Ясиной дружбою не пренебрегал; по душе была ему прежняя забава.

– Напой мне, Пичуга, каково живётся пленнику на чужбине, – ласково прашивал он её чуть ли не всякий день. – А теперь о том, как цыган от погони спасается…

Дед Корява беспокоиться стал:

– Обалдуй! Ты чего это с девкою игрованишь?! Она те чо? Одной только неуклюжестью выросла?! Загляни-ка ей в глаза – каково в них бездонье! Через них до любой звезды добраться – раз плюнуть… На неё сердцем, а не кичливостью глядеть надо.

– Брось метелиться, дедуня, – заверял Егор. – Мы с Ясею что брат да сестра.

– Сестра – посреди костра… Девка горит, а ты, обалдуй, греешься…

Как-то на новые торги Егоровых саней насыпалась целая свадьба народу. Наддатчиков налетело – один другого карманистей да крикливей…

Вот задириха неспустихе и тычет:

– Куда тебе с этакой мордой в Егоровы сани? Тебе ж бегать сзади…

А неспустиха оттыкивается:

– А тебе передом – под ремённым кнутом…

И разгулялся калёный спор.

В этот день возьми нечистый и принеси домой из долгого затемнения шалавую Устеньку. Узрела она во дворе соседей канитель, перемахнула через огородные прясла, оглядела Егоров товар и себе давай в сторону козырок пальцем тыкать. А сама до купцов тощей грудейкой пялится.

– Это ли сани? – допрашивает каждого. – У вас чо? – ухмыляется. – У вас деньга сорвана с пенька? Она у вас по колкам опятами растёт? Вот я, – признаётся, – видала сани так сани! Руками Севергиных мастеров налаженные! Владычица в них безлошадно катается. А это разве сани?! Это же корыто с усами. В него и плюнуть-то зазорно.

А сама взяла и плюнула.

После до Серебрухи повернулась, оглядела его долгим взором и говорит:

– Смотри у меня, мастер!

И захохотала так ли раскоренисто, что и комары даже оцепенели.

Надо сказать, что теми временами разговор о Северге никому из жителей таёжного края в диковинку не был. Народ тогда в основном промышлял лесом, и случалось, конечно, терялся иной охотник либо шишкователь в смурых дебрях урмана. Бывало, что и грибница-ягодница, излишне добычливая, захаживала себя по ельникам да марям до полной потери.

Ну а нынче? Разве нынче никто не теряется? Однако и в голову никому не приходит пенять на всякую там нечисть. В те же поры все таёжные напасти сваливались на упомянутую Севергу, на владычицу какого-то якобы жизненного провала. В народе верилось, будто бы ведьма эта, время от времени, всплывала из владений своих потуземельных через Шумаркову слоть. Вылезала на плавник, который на мочажине той и поныне лежит не тонет, перекидывалась чёрной совою, перелетала ею топь да береговую недоступность, чтобы, колдовской волею своей, полонить заблудшего в урмане человека и приноровить его к нужному ей ремеслу.