Таисья Пьянкова - Таёжная кладовая. Сибирские сказы [litres]

«Что же это?! – подумалось Ясе. – Из-за того, чтобы ведьме стать красавицей, Егору придётся полюбить дёрганую обезьяну?»

– Не-ет, – прошептала она. – Нет! – крикнула. – Никогда! Лучше я тут останусь… навеки…

Ну а в деревне Большие Кулики смута. Казалось бы, где уж там, а вот тебе на: шаловатая Устенька с ума съехала. Дочка-то её, Яся, не захотела мириться с дурной судьбою и отравилась. Дед Корней видел из оконца, как вышла она на крылечко, попрощалась с белым светом, и… нет её. Мёртвой улеглась на крыльце.

Устенька в это время где-то моталась. Бабы успели и омыть Пичугу и в саван обрядить. Тут и шалавая мать налетела. Всех повыгоняла из хаты и затворилась наедине с покойницей. И вот уж как трое суток Пичуга земле не предана. Стучали, вразумляли – не отзывается Устенька. И ни стону, ни причёту… Спятила! Всё верно: и для Жучки кутя – родней царского дитя…

Ну вот… Люди в деревне были не такие, чтобы уж вовсе – полено с дубиною. Которые совестливые, те взмучились своей виной: угробили певунью! Которые попроще устроены, те кинулись виноватого искать. Нашли, конешно, – Серебруху Егора.

– Ышь ты, – накинулись, – летатель хренов! Завихрил головушку убогой…

– Долетался, придурок самоделошный…

И взялись парня костерить – кто во что горазд. Ведь попранному царю всякий каин – хозяин…

Но не нападки односёлов главной мукою сказались на Серебрухе. С уходом Пичуги перед ним всею наготой открылся тот предел, об который, в падении своём, ему предстояло расшибиться. Тут и опомнился Егор. Три ночи знобило его, на четвёртую встал – поднялся, пошёл и стукнул в соседнее оконце.

– Тётка Устинья, – позвал, – отвори. Дай мне рядом с Ясею помереть.

А ему как бы ответно:

– Не-ет! Никогда…

И ещё чего-то прибавилось – не разобрал. Только Серебруха и по двум словам понял, что не Устенька ему ответила – молодой голос отозвался.

Силы небесные! Откуда взялась в нём ломовая крепость? Даже не разбегался, но дверь под его натиском располохнулась, будто на живую нитку прихваченная.

Влетел он в избу, а темнотища! Только парень на этот раз сердцем смотрел: вконец, видно, обезумевшая Устенька дочку-то… подушкой прикинула… Пичуга ногами ещё подёргивает, а голоса уже не подаёт.

Тем временем дома дед Корява внука хватился. Сообразил, куда тот мог ночью отправиться. Соседей поднял: свёхнутые-то, они ой как могутны! Однако Серебруха сам управился – спеленал Устеньку. Когда подмога подоспела, уже он, с Ясею на руках, из хаты вышел. И сразу вокруг них поднялся тихий галдёж:

– Видать, не дотравилась, бедолага…

– Вот спасибо-то Устеньке: не то похоронили бы девку живьём…

Доставил Егор Пичугу домой. Ночь лунная, тёплая. В избу не понёс – на подостланное сено во дворе опустил. Только теперь всеми обратилось внимание на то, что поверх савана рдеет на ней алая хламида.

– Устенька, видно, донюшку свою обрядила, – решилось людьми и ими же отозвалось: – Душа-то хоть и шалавая, а всё материнская…

Пичуга на тех словах глаза отворила. Увидела народ – села порывисто. На Егоре взор остановила.

– Где Северга? – спросила.

Серебруха не понял:

– Кто?

– Не мать она мне! Ведьма!

Сразу-то народ не сумел толком принять её слова, а всё головы в сторону Устенькиной хаты поворотил.

Ну а ведьма и есть ведьма: она уже умудрилась выпутаться из Егоровых тенёт…

Не больно-то прытко бегала Северга, но до веретьи успела первой доскакать. Там она впрыгнула в Егоровы крылатки, и… ожили они под владычицей! Развернулись крылатки, на ловцов двинулись. Те – врассыпную, а ведьма в хохот… Одна только Яся не растерялась. Сорвала с себя алую накидку, махнула ею и накрыла Севергу с головой…

До-олго помнили большекуликинцы, каким ярым огнём полохнула алая накрыва: Серебрухины крылатки под облака поднялись, готовы были за тайгою скрыться, а пламя над ними всё веселилось. Когда же зарево погасло в далёком далеке, на оторопевших людей прям-таки с неба спустился злой шёпот:

– Я ещё вернусь!..

Легко было понять, кому грозила владычица. Все посмотрели на Ясю. Только вместо Пичуги увидел народ такую ли раскрасавицу, какой и придумать нельзя…

Жить в Больших Куликах молодые не остались – отселились в тайгу, за Шумаркову слоть. Пичуга, вишь ли, боялась, как бы Северга угрозы своей не поторопилась исполнить, да не досталось бы через неё и всей деревне.

Старые люди сказывали: от Егоровой с Пичугою любви со временем целый народ образовался, которого таёжники за красоту чудью прозвали. Позднее эта самая чудь испугалась якобы нашествия Ермака Тимофеевича, ушла под землю да и погребла себя заживо. Но ежели подумать, то и так рассудить можно: Ермак тут ни при чём. Северга её спугнула. Шибко верила та чудь в Алатырь-камень, вот и ушла через него в неведомую жизнь.

Красный яр, Белый яр, Крутой яр… Сколько у нас в Сибири таких названий? И все они связаны с теми реками, переправа через которые, не в столь уж далёкие времена, была затруднена не так широтою своей, как обрывистыми берегами да омутовою глубиной.

Брод, либо подвесной мосток, а где и просто лодочник – это всё переправа малых рек. А вот попросторнее перевозы снабжались-таки паромами…

Представьте себе: лето, спокойная после весеннего паводка река, переправа надёжная наведена, а только нужды в ней, частенько случалось, полуднями ни у кого нет. Вот и сидит на своём дощатом паузке наделённый выдумкой, уставший от ожидания паромщик, и, от нечего делать, лезет ему в голову всякая всячина. Слова сами по себе пристают к словам, вяжутся и нижутся в строки-предложения, образуют вольную причуду. Выдумка эта тут же вплетается в паромщиково бытие. Ему представляется, что это уже и не выдумка вовсе, а его собственное событие, которому не терпится сорваться с языка – дело только за слушателем.

Переправа невелика, но паромщик уверен, что успеет изложиться, поскольку надуманное диво уже присвоено им и заучено, как молитва.

И вот… Наконец-то на берегу появляется долгожданная личность! Паромщик мигом наполняется деятельностью. Паром движется неторопко. Однако хозяин его не настроен медлить с рассказом… И струится над водою небыль, чистая, как сибирские малые реки.

Жаль, что подобные выдумки запоминались людьми не так уж старательно! Жаль!

Мне чуток повезло: знавался мною один такой паромщик. Придумки свои называл он уважительно – старинушками.

Так вот.

– О-о! Мил ты мой человек! Чего только со мною, в паромщиках-то, не бывало. Уж больно молодым взялся я лямку перевощика тянуть. А что говорильней всякой, так это я, считай, сызмальства одарён был природою – уши, иной раз, у людей закладывало от моего звону. Смолоду было мне что сбрехнуть, что прихвастнуть – как пылинку стряхнуть.