Таисья Пьянкова - Таёжная кладовая. Сибирские сказы [litres]

Эхма! Хорошо воют, да не по нашему горю…

На поминках-то Чугунок про отцов наказ рассказал, о деньгах вспомнил, не потаился.

Отбыли девять дней, сороковки отвели. Всё честь честью! И закружились вокруг кузницы любезные свахи, что слепни вокруг живности. Да и кто ж от такого жениха отвернётся.

Залучать в гости парня принялись, охаживать. Тёлок своих наряжают да за всяким неделом на кузню шлют, будто Чугунок раньше их не видел, будто до отцовой смерти слепышом жил.

Полюбуется Серёга на расфуфыренную кралю, похвалит, когда шибко надоест, и, одно дело сделавши, другое начинает.

Помнётся жениховка у дверей кузницы – идёт домой, как за покойником.

Однораз строчит Чугунок по деревне, торопится куда-то, а Чернышиха ему в окошко шумит:

– Погодь, выйду… – Выбегла из дому, юлит: – Зашёл бы ты к нам, Сергей Микифорыч. Кобыла вчерась охромела, окаянная. Другой день припадает на левое заднее.

Чугунку понову, што ли, за таким делом дворы топтать? Обошёл кузнец кобылу, дужно по крупу огрел, она и заплясала на всех четырёх. Фёкла ж Чернышёва, на лице удивление, завела:

– Надо ж так! Ну ты, поди ж ты! С хвоста подковы заколачивать!.. От скотинка! Чует крепкую руку. А вчерась падала. Мужик мой, как за чашшою-то ездил, замаялся. К погоде, должно, падала-то. Да ты, Сергей Микифорыч, заходь в избу: ножи соберу, литовку хорошенько отбить бы… Мой-то, солонец непутяшший, кол и тот в рогатину тешет.

Пригнулся Чугунок, в летник ступил. Чернышиха суетится: четверть на животе несёт, солонину лучком присыпает…

– Ты, – говорит, – давай-ка, Микифорыч, не ленись, а я покуда работу для тебя соберу.

За «нет» да и за «не хочу» опорожнил молодой чаплыжку, другую опростал… По редкому делу быстро повеселел.

Фёкла ножами бренчит, а сама всё наливает до края. Линула и себе:

– За покойничка, сынок, за отца твоего неможное выпью! Золотой был человек, земля ему пухом! Душевный… Ты весь в его уродился.

Как тут не выпить?

Дале уж и не упомнит Чугунок, что было. Ухнул третью… И поехал потолок на стену. Запел кузнец:

Поёт паря и не ведает, что опосля песня горючей слезою ему выльется.

Рано, чуть свет, проснулся кузнец в летнике на полу. Хотел он было, хозяевов не будивши, домой тихонько уйти. Вышел во двор, косточки на зарю расправил, вчерашнее вспомнил. Плюнул и подался огородом до колодца – лицо сполоснуть.

Тут Чернышихина соседка Марьяниха уже через плетень глядит, здоровкается:

– Росное утро ноне, Сергей Микифорыч… Хороший денёк будет…

– Должно… – отвечает кузнец.

– Как спалось-то на новом месте? Поди-ка с молодайкой-то и снов не поглядел?

– С какой молодайкой? – опешил Чугунок.

– Во! Нате вам! Ну буде. Чего краснеешь? Шпарят тебя, что ли? Фёкла-то мне ещё с весны трындила про Зинкины по тебе вздохи. Извелась девка совсем. Она хоть и дурочка, а теперь уж куда денешься? Не крути башкой-то – не дышло… Как спать, так – свой, а встал, так – вой?

– Да тебя что, Марьяниха, муха укусила? Какая Зинка? Ты што языком-то мелешь? Ступай проспись!

– Ах ты, мерин боярский! Мне ещё и «проспись»! Тьфу! Будь ты весь в крапиве, поганец!

Повернулся кузнец от Марьянихи – из огородной калитки дед Маковей идёт, посошком ботву картофельную отгибает – в росе онучи не замочить бы.

– А! Молодой хозяин! Ни свет, ни заря, ты уж за поливку?… Добро! Везёт же людям. Ты, Сергей, Марьяниху не слухай. Живи! Она, Зинка-то, хоть и не крупяного помола мука, да с такою женой спокойней. Ить как в народе говорится: «На худую кобылу вор не родится». Пошто молчком-то? Свадьбешку б какую-никакую сыграли… Да Бог вас рассудит. Живите, как знаете.

От разговора во дворе Фёкла с постели поднялась, на крыльцо сонная вышла, при Маковее шумит на всю округу:

– Чего-то ты, зятёк, рань пасёшь? Работа – не волк… Управимся за день-то.

Сам себя не помня, кинулся Чугунок в летник, упал на подстилку, Зинку Чернышёву представил себе.

Лихо одноглазое, а не девка была Фёклина дочь: конопата да угревата, потлива да рассупониста, вокруг её двух рук пальцами не сцепишь…

И то бы ещё терпеть можно. По голове Зинкиной стригун пробежал. Чернышиха, после лишая, клоки остатные с дочерниной головы состригла, на сковородке спалила да с гусиным салом перетёрла волосяной пепел. Теперь тою мазью мажет Зинке голову – лишай выгоняет.

И не подумал кузнец, когда за стол Чернышихин садился, что этакую глызу Фёкла ему в невесты прочит. Пойдёт теперь кататься по языкам беда Чугункова.

– Во как оплела! Оплела туго! – ударил кузнец кулаком в пол. – Спалю!

Но не спалил, не разнёс Чугунок на щепы собачью эту клеть.

Смирился кузнец, вихры свои чёрные, буйную головушку подставил он под икону вровень с повязанной платочком, смердящей гусиным салом, стриженой кочкой придурковатой невесты.

Была свадьба… Ой, была свадьба! Уревелись девки допьяна, охмелели бабы до тоски, проводили други Чугунка в этакую дальнюю дороженьку, место хитрое искать всю жизнь – гробовой свободушки.

Днём свадьбу сыграли, а к ночи жених в кузницу свою ушёл.

Зинке и той передалась Чугункова кручина: задумалась, загоревала…

Плачет кретя, да всё на ветер.

А Фёкла её со своей полки крестит:

– Буде тебе, конопатая, вавилоны разводить! Чо слюни-то распустила? Смотри, подушку сгноишь. За гриву парень не удержался, а за хвост не удержится – придёт.

Всю ноченьку просидел бедняга Чугунок в пристройке своей без сна.

Утро в оконце ряднушкою заткнул – и свет ему лишним показался. Только горе-то наше ходит не по жнивам, а по жилам…

На третий день бабка Ланида, что Чугункова отца обряжала, глядя с яру в распадок на Чугункову пристройку, толмила бабам:

– Поди-ка и обмывать нечего будет? На Ахтырския-то Пресвятую Богородицу [8] Ахтырская Пресвятая Богородица – 15 июля. муха семь раз на дню плодится. Изрешетит тело – сквозь пальцы поползёт. Ввечеру наведаться надо ж.

– Надо ж… – толкуют бабы. – Ещё и вправду сунется кузнец в петлю.

Не выпало, однако, бабам благородство разводить. Сам кузнец на третий закат из пристройки выбрел. Но что это был за кузнец?

Будто кто по шее колом его стебанул, будто руки ему повыдёргивали – на жилах висят, будто неделю держали его в грязной воде да неополоснутым на люди вывели.

Но бабы всё полегче вздохнули:

– Слава Те, Господи! Пронесло…

Начал Чугунок потихоньку в кузне колупаться. Что ни день, звончее поёт наковальня.

В первый Спас [9] Первый Спас – 14 августа. пошли девки льны в поле глядеть, парни овсы шелушить да в колодцы горстями кидать – касаткам на зимний корм [10] Считалось, что ласточки не улетают, а ложатся на дно колодцев. .