Борис Лурье - Дом Аниты

— А с христианкой? — перебила ее Анита. Но мисс Поланитцер пропустила это мимо ушей и причмокнула губами, громко и вызывающе, — рот полон слюны и уже подтекает. Она взглянула Аните в глаза, прямо, но покорно.

— Еврейские мужчины. Каждый думает, что он — дар божий. Вместо мозгов — одни хуи. Отвратительные уроды. Омерзительные, вонючие. Вы считаете, здесь противоречие? Но лишь в противоречиях гнездится величие. Э… Вот сейчас я бы, пожалуй, и впрямь выпила.

— Дочь моя, — сказала Анита, — тебе стоило бы поразмыслить о том, как твои красивые губки складывают английские слова. Твоя манера речи, как бы это помягче сказать… низка, вульгарна и коробит слух.

— А ваша? — отрезала мисс Поланитцер. — Это вообще не речь. Она высосана из старой высохшей книги. Кого колышет, если мой английский не английский? Так, как вы, изъясняется только всякое фуфло. Я же говорю языком американского авангарда, Ренессанса Мамелошен {95} 95 Родной язык (искаж. идиш) . .

— Я бы возразила, — тихо возвестила Анита. — Именно потому, что мы живем в прискорбных условиях, надлежит культивировать наш язык, облагораживать его, совершенствовать непрерывно, оттачивать, как кинжал.

— И кого же вы собираетесь заколоть вашим кинжалом? — огрызнулась мисс Поланитцер. — Своих рабов? Думаете, я не понимаю, мадам, что творится у вас в голове? Вы так себя ведете, будто в одиночку боретесь за спасение цивилизации и культуры. Ха! Я вас давно опередила. Я стимулирую рост цветов авангарда! Я щекочу им корни, чтобы росли быстрее и выше. А потом я их срезаю. Я несу людям красоту, — неубедительно закончила она и принялась соблазнительно водить рукой по шву юбки. — Я набиваю живот зелеными, а заодно Искусством и Красотой, чтобы доллары лучше переваривались. Я, видите ли, американка. Не как эти анархисты и социалисты. Они пусть болтают до посинения — а я поклоняюсь доллару. Доллар очищает все, как по волшебству. И прошлое, и настоящее.

— Анита, я говорю, что сейчас не отказалась бы выпить.

Ханна Поланитцер повеселела. Я слушаю внимательнее, чтобы точно выполнить ее распоряжения.

— Шампанское… оно расслабит и настроит меня на нужный лад. Итак, Анита, ты ведь отдашь мне Объект Джуди? Ты обещала.

— Да, дочь моя.

Торговка художниками тянется к Аните:

— Обними меня крепче, пожалуйста. Это так приятно! Я только этого и хочу — чтобы меня обняли… Я тебе потом дам поиграть с моей писечкой.

Когда я возвращаюсь с шампанским и с традиционным стаканом теплого молока для Госпожи Аниты, обе уже переместились на черный кожаный диван.

— Я знаю, что ты Художник, — мурлычет Анита Ханне на ухо, — и ты обязана отпустить свою фантазию на волю. Так и должно быть. — Она удобнее устраивается на диване. — Повернись и дай мне тебя успокоить. Дай мне найти эту перегревшуюся точку, где рождаются твои идеи.

Вообще-то, мисс Поланитцер уже полностью расслаблена — пальцы Аниты ловко и умело работают над ней, дразняще массируя источник всех ее заблуждений.

— Тебе хорошо, дорогая дочь?

— Да, мне очень хорошо, это замечательно, сразу все понятно.

Поланитцер лежит на диване. Она все еще в меховой шубе, но шуба помята и всклокочена, как и прическа. Юбка расстегнута, блузка тоже, торс обнажен. Золотые украшения разбросаны по полу.

Мне вполне понятна чувственная природа мисс Поланитцер — в этом полураздетом виде она и впрямь крайне соблазнительна. Но я избегаю любого контакта с еврейками.

— Тебе нравится вот так, моя милая ученица?

— Сильнее, умоляю. Еще сильнее, пожалуйста! — Ханна произносит эти слова тихо, умоляюще. А затем настойчивее: — Еще! Сильнее! Я сказала, сильнее, быстрее! — И наконец командует: — Вошла и вышла! Сильнее и быстрее, старая блядь!

— Можно поцеловать тебя там, откуда берутся маленькие жиды? — искусительно шутит Анита. Ее свободная рука обвивает плечо мисс Поланитцер, щедро предоставляя той возможность облизать свои пальцы.

— О да, пожалуйста! — Мисс Поланитцер безудержно смеется. Анита принимается гладить обильную плоть, но тут ее объект трясет стриженой головой и вопрошает: — Госпожа, а можно мы вместе помучаем одного из твоих сыновей-рабов?

— Какого, дочь моя? Немца или еврея?

— Ой, пожалуйста, еврея! Да-да-да, еврея!

Интересно, какого раба-еврея выберет Госпожа Анита для развлечения молодой дамы? Найти таких рабов нынче все труднее. И почетные израэлиты, и настоящие импортные израильтяне лишены качеств, обязательных для хороших слуг. Последние слишком агрессивны и наглы. А первые? Под напускным смирением у них все равно кроется уверенность в собственном превосходстве.

И в нашем Заведении, разумеется, собственных еврейских рабов нет. Возможно ли, что Госпожа Анита говорит обо мне?

Но ведь я не еврей — это видно любому. Капо Альдо — итальянец, Ганс и Фриц — немцы, ни один не принадлежит к еврейскому племени. Однако и я не принадлежу. Это совершенно ясно. Я не еврей. О ком же она думает?

— Бобби, дорогой… — слышу я голос Госпожи Аниты.

Я дрожу — и не потому, что боюсь истязаний: для меня они всегда заканчиваются приятно. Но если Госпожа Анита решит объявить меня евреем — ну, мне тогда придется стать евреем, хоть я и не еврей. Судьба моя будет решена.

Анита показывает на шкаф и приказывает:

— Бобби, пожалуйста, достань то, что в шкафу, и поставь рядом с настольной лампой. Затем поправь лампу, чтобы нам было хорошо видно.

Как выясняется, это гораздо проще сказать, чем сделать.

Я открываю шкаф. Внутри кромешная темнота. Я шарю руками и понимаю, что почти весь шкаф занят каким-то большим объектом. Пальцы мне царапает грубая ткань. Я ощупываю снизу вверх — проверяю, что же мне придется поднимать.

Туфли. Нет, деревянные башмаки. Потом грубые штаны. Я касаюсь руки — или чего-то похожего, и оно холодное, как лед. В другой руке железный предмет. Кажется… ложка. Куртка из той же грубой ткани. Это роба. Талия перепоясана веревкой.

Я ощупываю фигуру ладонями {96} 96 На немецком figuren — фигуры или куклы. Автор опять использует специфический словарь Третьего рейха, здесь — описывая мертвых и умирающих узников лагерей. «…Ни в коем случае нельзя было называть их «трупы» или «мертвецы» — лишь Figuren , фигуры, куклы». Извращенная логика — людей не кормят, но заставляют работать — превращала заключенных в существа на грани между жизнью и смертью; в лагерях таких называли Muselman — мусульманин (нем.) , поскольку они стояли на коленях и раскачивались, как мусульмане при молитве, а кроме того, не выказывали нормальных человеческих реакций, впадая в пассивную апатию, которая считалась качеством восточного человека. (См. книгу Джорджо Агамбена «Homo sacer. Что остается после Освенцима».) — под одеждой она как будто пустая. Истощенная. И пахнет странно, но не то чтобы отвратительно. С такой вонью можно Как-то жить.