Ксения Драгунская - Заблуждение велосипеда

Меня, никогда не видавшую корову вблизи, он определил в сельхозредакцию. Но я никакого подвоха не почувствовала, не поняла и с восторгом колесила на «уазике» типа «козел» с корреспондентом дядей Юрой Мягковым и оператором дядей Витей.

Снимали конкурс доярок и их парадное построение перед началом конкурса. Одна девушка от жары потеряла сознание, а выиграл конкурс мальчик лет двенадцати, потомственный «оператор машинного доения».

В этом колхозе на стенде висела таблица, отражающая национальный состав колхозников – большинство русских, несколько украинцев, человек пять казахов, два немца и еврей.

Следующей нашей экспедицией была поездка в колхоз, выращивающий особенную, экспериментальную пшеницу. Там нас встретил один из секретарей райкома – с ведром шашлыка, мешком свежих огурцов и неограниченным количеством водки. И все. Вот тебе и экспериментальная пшеница. О ней ни слова не было сказано. Дядя Юра и секретарь райкома стали конкретно квасить. Оператор дядя Витя, склонный к гипертонии, пил мало. Ни капли не пили мы с шофером Саней – он за рулем, а я в те далекие годы вообще не интересовалась выпивкой.

– Саня, когда же, блин, у них водка кончится? – досадовала я.

– Никогда, – ответил бывалый Саня. – Потому что если корреспондент областного телевидения захочет еще водки, а у секретаря райкома не окажется, на этого секретаря все пальцем показывать будут, детей его застыдят. «Вон, это дети того, который корреспонденту путем проставиться не смог…»

И они пили дальше и пели:

«Издалека долго течет река Волга, течет река Волга, а мне уж сорок лет…»

Саня дремал, я что-то сочиняла в школьную клетчатую тетрадку или собирала цветы. Земля в Саратовской области действительно черная, даже в синеву, и растут на ней необыкновенные, разнообразные цветы, которых в средней России не встретишь.

Стемнело. «Никакие» секретарь райкома и дядя Юра загрузились в райкомовскую «Волгу». Мы с Саней и дядей Витей не спеша ехали за ними на «козле». По грунтовке, или как говорят в Саратове, по «грейдеру», между полями экспериментальной пшеницы.

Встречный автомобиль, не желая слепить нас, выключил весь свет. Саня, из шоферских «примочек», тоже выключил свет. Через несколько секунд – удар, Саня теряет сознание, я разбиваю головой лобовое стекло «козла».

Вот голова – на века сделана! На таком толстенном стекле целая вмятина и клочок рыжих волос, а мне хоть бы хны. Только глаза на следующий день болели.

Ударились мы о райкомовскую «Волгу», которая остановилась, тоже без огней, у края пшеничного поля. Водитель мирно писал.

От удара «Волга» улетела в знаменитую пшеницу. Когда Саня очухался и включил дальний свет, мы увидели две трогательных лысины, в заднем окне «Волги», на подушках. Эти пьянчуги, корреспондент и секретарь райкома, даже не проснулись от удара.

Восемьдесят пятый год, антиалкогольная кампания, нельзя являться из командировки на разбитой машине.

Чинить, рихтовать «козла» отогнали в Балашов, а мы зависли в охотничьем домике.

Книг там не было вообще. Убирать приходила худенькая старушка с лицом спившейся красавицы, тетя Поля. На руке у нее была татуировка «ПАЛИНА».

Бедный дядя Юра волновался, что я могу рассказать о случившемся начальству. Не бойся, дядя Юра, все будет хорошо, я не расскажу!

На областном радио в передаче «На крючок» трудился корреспондент по имени Леша, похожий на грустного волчка из мультфильма «Сказка сказок», с большими светлыми глазами в пушистых ресницах. Люди со всей губернии писали ему о наболевшем, вроде «у нас протекает унитаз, помогите!». И он должен был разбираться. Еще он сочинял песни и пел под гитару. И немилосердно «злоупотреблял». Мы подружились, стали переписываться.

Вдруг Леша принялся сочинять для театра, и довольно бойко. «Что может быть в театре интересного?» – недоумевала я.

Стал приезжать в Москву по драматургическим делам. Подружился с моей мамой.

Прихожу однажды домой, они сидят на кухне, мама что-то увлеченно и артистично рассказывает, а Леша уже основательно набрался и тайком подливает себе в рюмку под столом.

Словом, он так «набуздякался», что пришлось уложить его спать. Утром всем надо было на работу – маме в архитектурный институт, мне – на Мосфильм. Чтобы наутро он не комплексовал, я оставила ему в подарок красивый календарь и большую чашку брусничной воды – облегчить его физические страдания. Вернувшись со студии домой, Лешу-волчка я уже не обнаружила. Через некоторое время пришло от него письмо в конверте с надписью «Трезвость открывает двери в мир прекрасного». Леша писал, что, устыдившись, «зашился».

Мы долгие годы исправно переписывались по почте, письмецами в конвертиках, и дружим по сей день.

Леша-волчок стал степенным, трезвым и маститым Алексеем Ивановичем Слаповским.

Когда деньги у нас, студенток, кончились окончательно и бесповоротно, но надо было еще некоторое время проболтаться в Саратове, мы переселились на старый, 1895 года выпуска, пароход, пришвартованный на Волге. Ночлег там стоил сорок копеек. Зеркала в золоченых рамах, таблица «огни и знаки судов» на стене. По вечерам сидели на палубе и смотрели, как зажигаются огни на реке. На корабле был весь штатный инвентарь и даже настоящий капитан – дядя лет сорока с дочерью, десятилетней девочкой в тельняшке.

Все по-настоящему, словно корабль вот-вот отправится в путь.

По утрам папа-капитан заботливо расчесывал дочкины долгие светлые волосы, и девочка всякий раз говорила, что выпавшие волосы надо непременно сжечь, нельзя выбрасывать, а то птицы их унесут, станут из них вить гнезда, а у человека будет болеть голова.

Просто какие-то рассказы Паустовского…

Саратов и телевизионная практика стали для меня бесценным опытом.

До сих пор с восторгом и благодарностью вспоминаю эти шесть недель. Именно там, в Саратовской губернии, во время поездок по степным колхозам и маленьким купеческим городкам у меня возникло ощущение огромной и разной страны, спокойно живущей свою жизнь, независимо от директив, основных направлений и прочих «заморочек» партии и правительства. У начальства одни задачи, у народа – другие. Одним надо успеть обтяпать свои дела, будь то нажива или карьера, другим – выжить в условиях, для выживания не предназначенных. И они, эти задачи, никак не пересекаются. И так было и будет всегда. «Нам не страшны!..» Ни перестройка, ни глобализация.

Живем себе дальше, товарищи!

Саратов, город моей юности, я не забуду никогда. Спустя лет двадцать я оказалась там по театральным делам – неузнаваемо. Вообще другой город. А тот Саратов куда-то подевался, исчез.

Мы были на зимних каникулах, когда грянул Карабах.