Павел Мейлахс - Жизнь великого писателя

Великий писатель оброс щетиной и стал похож на цыгана. Какая-то даже маслянистость появилась в глазах. И какая-то странная бездонность. И даже жертвенность. Не к добру.

За утренним кофе, плеснув в него молока, писатель получил молочную кляксу, пожиразительно похожую на след от ноги. Это было не к добру. Писатель пялился в чашку, как Робинзон на след Пятницы.

В настоящее время (уже седьмой год) писатель работал над романом «Ягоды жизни». Пока из-под его пера вышло семь страниц и еще двадцать две с половиной страницы черновиков с вариантами. После кофе писатель принялся за работу. Внимательно просмотрев текст, он заменил в одном месте «смотреть» на «глядеть», а в другом — точку на точку с запятой. Впрочем, выбор между «смотреть» и «глядеть» он окончательно не сделал, соответствующим образом пометив текст.

Работа двигалась.

Вообще, этот год не прошел для него впустую: он, например, изобрел майку, которая, что с ней ни делай, всегда оказывалась наизнанку; переодевай, не переодевай — абсолютно бесполезно. Наизнанку — и всё. Собственно, это некий аналог компаса. Можно было бы и запатентовать. Не составило никакого труда перенести изобретение и на трусы.

Напротив него жила добрая старушка. Наверху — неизвестно кто. Еще выше — семья с собакой. А прямо под ним снимал квартиру испанец. Иногда зачем-то, весь бодрый, испанец болтался на площадке, долго трепался по мобиле. Некрасив все-таки испанский язык. Итальянский красивее.

Всё на сегодня. Вон. Вон из этого ужасного места!

Писатель захлопнул за собой дверь (весь подъезд сотрясся) и пошел в кафе, чтобы выпить другого кофе.

Испанец был тут как тут, с мобилой. Одарил писателя улыбкой. Он сдержанно кивнул. Буэнас, стало быть, диас.

Признаться, испанец держался не вполне по чину. Сам испанец, а держится, что твой амер. В моей стране, надменно подумал писатель.

Вечером погулять он не выйдет. Там пьяные на улице будут справлять Пасху.

На улице было серо и зябко. И как-то сразу много всего сразу.

Скромно одетый, в неброской пидорке, писатель ничем не отличался от всех прочих.

В кафе сел на свое место. Официантка спросила: «Как обычно?» И он кивнул, экономно улыбнувшись.

За соседнем столиком, друг напротив друга, сидели две девицы. Девицы не без тревоги поглядывали на него. Это его злило. Цыган они не видели, что ли?

Но больше писатель досадовал на себя. Он унизился до того, что заметил их. Замечаешь всякую хрень.

(Как всякий настоящий писатель, он постоянно был преисполнен клокочущей желчи.)

Кстати, а что за фамилии у цыган?

За другим столиком в недоброжелательном одиночестве сидел человек. Писатель оценил и вдвинутую переносицу, и заметно поправленную скулу, и тяжелый темный взгляд из-под бровей.

Одним словом — правдолюб.

«Правдолюб», — подумал писатель.

Не мокрощелки, так правдолюбы, свят-свят-свят.

Сигарета тлела в пепельнице, а он куда-то уехал, уплыл…

Старик играл на гуслях. Далеко это было и давно. Парни обступили старика. Он был им по пояс. Как выглядели эти гусли, он толком не запомнил, да это было и не так просто из-за парней. И музыка какого-то впечатления не произвела. Старика он запомнил очень смутно: старый, но не дряхлый, кудлатый, — осталось только лентой перевязать его русые, с рыжиной, жесткие кудлатые волосы. И это все.

Сохранилось только слово «гусли», которое, оказывается, бывает не только в книжках, да старик с его кудлатостью.

Многое, очень многое делось потом неизвестно куда. А гусли остались.

Неживым мотивчиком из штанов послышался мобильник. Писатель подхватил полуистлевшую сигарету. Долго возился в тесном кармане, осторожно высвободил мобильник, — который, к тому же, норовил выскользнуть, как обмылок, — извлек за бока двумя пальцами, как из грязи. Звонила Марина.

— Чурка ты с глазами, — любя, говорила она ему.

— А почему не жопа с ручкой? — угрюмо поинтересовался писатель.

Вышел из кафе, оставив двенадцать рублей чаевых.

Пошел в аптеку. Это рядом. От давления что-нибудь купить.

В очереди долго разглядывал какие-то таблетки в розовой упаковке, дающие ощущение «окрыляющей чувственности». Или «опьяняющей»?

Нет, «опьяняющей» — явное несоответствие стилистике.

Окрыляющей, опьяняющей, опьяняющей, окрыляющей. Окрыляющей, опьяняющей, опьяняющей, окрыляющей.

И никак было не отвязаться.

В аптеку, с хорошим запасом отворив дверь, вошла компания. Растянулись цепью по всей аптеке; судя по развернутым плечам, и в просторной аптеке им было тесновато. В черных куртках, пугающе небритые. Подозрительные какие-то типы. Писатель старался на них не смотреть, даже слегка потупился. Это тебе не девицы.

— «Жиллетт» для жесткой щетины, — объявил у окошечка самый бойкий из них тоном, не допускающим возражений.

И пошли всей небритой кодлой — бриться, вероятно, одним «жиллетом». И щетина наверняка у них у всех жесткая. Такие мягкую носить не будут. И не мечтайте.

Какие-то напряги с утра пораньше. Блин, хоть на улицу не выходи. Он, собственно, уже пожалел, что вышел. Но иногда надо выходить.

Глаза у него становились все бездоннее.

Писатель вспомнил, что не купил селедки, а ведь выходил и за ней тоже. Он разволновался. Как же он без селедки? Картошку с вечера отварил, а селедки нету. Пришлось тащиться до селедки.

Опять страдания в очереди.

Наконец красивая, вульгарная девка в ответ на его потные стольники отдала ему бело-прозрачный тугой пластмассовый диск с селедкой.

Хвала создателю, всё! Делать в открытом пространстве ему больше нечего.

В родном дворе дети играли в футбол. Что-то вроде зова предков отозвалось в писателе, как-то засвербело. Пожалуй, в этот момент он хотел быть одним из этих детей.

Добрался до своего четвертого этажа, — как бабка, с двумя остановками на площадке.

«Вот раньше нормальное слово было —„харакири“, — отдуваясь, думал писатель — а теперь все умные стали, говорят „сэппуку“. Будто харакири им мало. И, кстати, куда делся Хиль? Кобзон все кобзонит, а где Хиль?»

Дома наконец отдышался.

Что-то нервы ни к черту стали. Даже руки подрагивали. Всего-то в кафе был и в аптеке, а ощущение — как будто два часа на почте скандалил.

И взмок весь.

За каким-то лешим включил телевизор. Там какая-то лярва детским капризным голоском пела о любви, иногда переходя на сладострастный шепот. Не верьте ей, люди. Врет она все.

«Сиськи выставила, и что с того? Они как-то на вокальные данные влияют? Вот всяким шалавам — все, а по-настоящему порядочному человеку, например мне, — хрен», — думал великий писатель.

«Ни блондинок теперь, ни брюнеток. Все крашеные».