Павел Мейлахс - Шлюха

В то лето в Тель-Авиве стояла страшная духота. Старожилы говорили, что такого не припомнят. Небо все было в облаках. В газетах писали, что такой влажности не было 35 лет. По ящику передавали, что в тюрьме, в камере, от жары умер заключенный.

«Завтра опять будет то же самое», — уныло подумал Саша, глядя на небо, обложенное облаками; облака хотя и были подмаскированы наступающей темнотой, но, увы, вполне заметны. Вид у них был такой невинный, безобидный, будто они и не являются свидетельством чудовищной влажности, провозвестниками ее. Саша докурил и пошел спать.

Жил он один. Один в однокомнатной конуре с кухней. По его средствам дороговато жить одному, хотя бы и в конуре, но жить одному — это святое дело. В комнате мало что было, кроме белых грязноватых стен: дьявольски скрипучая двуспальная кровать; платяной шкаф у стены, где висели или лежали скомканные, спрессованные его шмотки; небольшой шкафчик с какими-то книгами напротив кровати — все старое, из породы рухляди. Раковина на кухне заплесневела. А чего бы вы хотели — в такую влажность? Часы на стене давно остановились, но изогнутая минутная стрелка все подергивается, как ус издыхающего таракана. На этом фоне выделялся телевизор, огромный, новый, черный; черт знает, как его занесло на эту нищенскую свалку. По полу — комки, маленькие охапки какой-то свалявшейся дряни — не подметали здесь уже несколько месяцев; несколько целлулоидных пузырей из-под прохладительных напитков, мирно покоящихся до тех пор, пока хозяин не споткнется о какой-нибудь из них и, выругавшись, не отшвырнет пинком в какое-нибудь другое место, столь же комфортное; пара иссякших зажигалок, дающих лишь искру, но не огонь; пара старых, с потемневшими фильтрами, хабариков, брошенных мимо пепельницы; в углу — орда пивных бутылок, которые наступали из угла тоже углом, свиньей; будильник у кровати, обладающий удивительно противным писком — он не то что даже будил, скорей отбивал охоту ко сну, так же как вид блевотины отбивает аппетит, наверное, в этом и состояла основная мысль конструктора, впрочем, давно уже будильник не пищал, не нужно было. Такая же грязная кухня, белый телефонный аппарат на кухонном столе. В общем, ясно. Сашин хозяин питал какое-то странное пристрастие к выключателям, и в комнате в самых неожиданных местах было понатыкано несколько выключателей, непонятно что включающих-выключающих.

Саша дошел до кровати и присел на край. Он вроде как собирался спать. Сейчас лежать в темноте, исходя потом, а ночью, может быть, и проснуться — не от духоты, а от холода, от мокрых простынь, которые хоть сушить вывешивай. Как будто ночью рыбу ловил. Ностальгические воспоминания о раннем детстве. Спать, вообще-то, неохота. Но что тогда делать? А может быть, кто-нибудь ему сегодня позвонил? Может быть, есть что-нибудь на автоответчике.

Саша встал, пошел на кухню, взял трубку, ожидая услышать короткие, тревожно-призывные гудки. Но телефон ровно гудел на одной бесконечной, безнадежной ноте. Тихонько вздохнув, Саша аккуратно положил трубку на место. Значит, никто ему не звонил. Если бы кто-нибудь позвонил, то дальше, глядишь, что-нибудь бы и раскрутилось. А самому, первым, никому звонить было совершенно неохота. Вообще-то, если честно, то ему особенно и некуда было звонить. Делать нечего, надо… опять пойти покурить.

Он вышел на свой дворик-коридор, шедший вдоль его дома, прошел по нему и очутился в небольшом закутке, перед сетчатой металлической калиткой, которая выводила почти прямо на улицу — надо только миновать мусорные баки, и ты уже на ней. Облокотившись на калитку, куря, Саша оглядывал все то, что пять минут назад уже видел миллион раз, а сейчас видит в миллион первый. Уже закрывается лавка напротив, где он имел кредит, еще работает пиццерия, с хозяевами которой у него установились сердечные отношения; уже, разумеется, закрыт магазинчик электротоваров. Это если смотреть перед собой и слегка вправо, а если влево, то там сначала автозаправка, а дальше лавки, лавочки, лавчонки. Саша посмотрел вправо, через узенькую улочку — пожалуй, даже не улицу, а сток, — спускающуюся по правую руку от его дома и впадающую в большую, центральную улицу. Там, справа, растет могучий, очень рослый кипарис.

Неприступная твердыня кипариса.

Дом справа, там есть окно на третьем этаже, теперь забранное переборками, оттуда часто доносится советская ругань: ругается пожилая чета, каждый ненавидит другого за свое несчастье. Очень громко порой, можно разобрать целые предложения. И вставить реплику, если охота.

А если посмотреть еще правее, то там кончается его район. И начинается горбатый мост через большое шоссе Аялон, который приводит тебя в другой район, район таханы мерказит, славящийся своей злачностью. Здесь жизнь почти замерла, а там еще орут телевизоры в открытых лавчонках-распивочных — как бы бухточках в течении улицы; орут пьяные румыны, уставляющие и уставляющие белые пластмассовые столы пивными бутылками. И вообще шляется разный народ. Израильтяне, негры, русские, кавказцы. Может быть, лучше оказаться сейчас там? Так сейчас хочется, чтобы хоть что-то происходило вокруг. Тут — ни сидеть, ни лежать. И — ласт бат нот лист — пива не купить. Так что поневоле придется переться на тахану мерказит. Там можно и поболтать с кем-нибудь о чем Бог пошлет.

Да, кстати…

С месяц назад он шел по одной из тех тахана-мерказитских трущобных улиц и проходил мимо открытой двери, не обратив на нее никакого внимания; над дверью весело бегали красные электрические огоньки, образуя сердечко. Это означало, что здесь махон бриют, буквально — салон здоровья, еще буквальнее — публичный дом. Вдруг его негромко окликнули: «Гуляем?»

Окликнула его женщина. Доброе миловидное лицо, как у доброй сестры-хозяйки в больнице, которую все любят; это проступало даже сквозь размалеванность. Глаза, почти просительно вглядывающиеся в твои глаза. Правда, ниже лица она была куда как менее привлекательна: она была — перенадутый надувной матрас. Тем более что одета она была очень легко, даже не одета, а скорее перетянута в некоторых местах, и эта перетянутость еще больше подчеркивала матрасность. И молодости далеко не первой: годилась ему в матери. Перетянута и покрыта легкой черной сеткой, из-за чего напоминала раздутого каким-то застарелым недугом гладиатора. «Денег нет», — соврал Саша, доброжелательно осклабясь, с утрированной клоунской сокрушенностью разводя руками. И пошел дальше. Денег у него действительно не было, но все равно, он именно соврал: не пошел он вовсе не потому, что не было денег.

Шлюхи ему, разумеется, попадались и раньше. Но эта почему-то запала. Может быть, потому что те шлюхи слишком уж походили на шлюх.