Павел Мейлахс - Отступник

Павел Мейлахс

Отступник

Повесть

"Я быстро спускался по отлогой горе, медленно переходящей в равнину. Миновал летний день с его светом, жарой, пылью; стало сумеречно и прохладно. И как-то тише, глуше, дичее. Я уже давно шел один и даже успел слегка отвыкнуть от нормальной, дневной, людской жизни; так горло и язык отвыкают от речи после долгого молчания. По правую руку оставался лес, уже довольно далекий и еще более отдаляющийся, все призрачнее проступающий сквозь сумерки, но я чувствовал его присутствие справа, хотя боковое зрение доставало его все хуже и хуже. Налево, в двух шагах от меня шла бесконечная канава, проведенная нетвердой, виляющей линией.

Я и не заметил, как появился туман. Еще недавно его не было, но вот он возник, совсем ниоткуда, собрался из невидимых капель и плоско завис над землей. Канава уже до краев полна им, густым, непроницаемым, клубящимся. Я шел и шел, и туман не кончался, открывались все новые и новые его владения. Внезапно мне показалось, что эти острова тумана похожи на озера, на спокойные поверхности озер, подвешенных в воздухе без всякой нити, без всякого усилия. В одном месте лес круто давал влево, и там открывалось - глаза не сразу верили целое спокойное, недвижное море тумана, уходящее вдаль. Я остановился. Звук шагов, монотонно, привычно сопровождавший меня в течение всего пути, мгновенно смолк - я это услышал, хотя не слышал сам шум шагов. Лес постепенно пропадал, он уходил в ночь, сливался с ночью. Я с наслаждением почувствовал летний, ночной, слегка пробирающий холодок, впервые после долгой ходьбы. Туманы белели все более смутно, но тем более сильным, притягивающе-дремотным становился их свет.

И тут я почувствовал то, что и раньше иногда навещало меня: какую-то далекую светлую, нежную тоску, пронизывающую всего меня, проникающую до самой какой-то моей сути; нежную тоску и одновременно что-то вроде какого-то тихого, немого восторга, ожидания праздника, чуда, преображения. Туман вдруг напомнил мне, что есть что-то еще, есть, протяни руки - и ты дотронешься до него, ты стоишь на пороге - переступи его. И как будто светлее стало кругом. Я незаметно для себя смотрел туда, где еще недавно скрылось солнце. Какая-то другая жизнь... Что-то другое... Иное... Это чувство длилось совсем недолго. Я вдруг вспомнил, что уже поздно, что давно пора бы уже быть дома; и неожиданно сильно затосковал по своей маленькой, уютной комнатке, по книгам, по домашнему чаю, старой сахарнице. Я тронулся с места, ускорил шаг и дальше шел, ни на что не глядя, ни о чем не думая, желая только поскорее дойти. Дома меня ждало все то, о чем я тосковал среди ночного поля: и чай, и еда - я здорово проголодался - и уютное чтение в своей комнате. Обычно это время было очень хорошим, но в тот раз оно было еще лучше - на него ложился отсвет той ночи, леса, поля, тумана, среди которых я недавно побывал.

Сколько было пройдено, сколько перехожено! Если бы меня спросили, что было лучшее в моей жизни, я бы ответил: это когда я ходил. Ходил один. Где бы я ни был, мне везде прекрасно ходилось. Дальнобойные прогулки, к тому же быстрым ходом, так что под конец, на обратном пути, я уже плелся; прогулки без цели куда глаза глядят, лишь бы что-то новое открывалось, новое. Я терпеть не мог одних и тех же маршрутов; иногда какой-нибудь один приглядывался, и я некоторое время ходил по нему, но, скорее рано, чем поздно, и он надоедал, и я менял его; даже когда ходил по более или менее одним и тем же местам, старался каждый раз пройти хоть немножко - да по-другому.

Идешь, бывало, по пыльной дороге - густейшая пыль-песок с каждым шагом струйками стекает с сандалии, - мимо хилой, исчезающей рощицы, идешь, и вдруг попадаешь в полосу густейшей кислой вони, и даже радуешься этому - такой вони, такой плотности и своеобычности ни разу не нюхивал! Я знаю, что здесь поблизости не то свино-, не то еще какая-то ферма, но только теперь, впервые, я вкусил ее плодов! Идешь дальше, постепенно выходя из вони; по бокам низенькие бедные строеньица с уклоном в неореализм, полуголые маленькие дети в песке - их уже хочется назвать туземцами; после проехавшего трактора не отдышаться и не проморгаться из-за устроенной им бури в пустыне; наконец поселок позади, вокруг ничего нет, даже вони, только ровные зеленые поля и, как всегда, лес вдалеке. Под гору ноги несут легко, но вдруг ты замечаешь другую дорогу - далеко и внизу, и по ней медленно двигается процессия одинаковых грузовиков. Видишь и пыль из-под их колес, она такая же маленькая, как и сами грузовики. Процессия чем-то напоминает погребальную. И что-то заставляет остановиться. Долго смотришь на беззвучно движущуюся процессию, пока она не сливается с далеким лесом.

И вдруг ты чувствуешь, что ты один. Один в этом огромном мире. Ты был на свидании с ним без свидетелей. Простое и странное чувство.

Один раз я забрался очень далеко от дома (я тогда гостил у тетки). Я как-то провозился и когда вышел, было уже поздновато для дальнего захода, но мне так вдруг захотелось уйти, забросить себя как можно дальше, что в ногах я почти физически ощущал восторженное бурное нетерпение.

И заход начался. Я миновал парк, полный ночных летних запахов и эротических тайн, парк, ничего общего не имеющий с собой же дневным: советско-мещанским, наводненным крикливыми мамашами и крикливыми детьми, пенсионерами с газетами, шашками, домино, с памятником Кирову, почему-то часто попадающим в кадр, хотя он был не так уж велик, до сих пор помнится каменная мясистость его шинельных складок; не без опаски миновал дворово-гитарную компанию; миновал притихший и готовящийся к новой дневной страде автовокзал, шел и шел дальше и как-то незаметно вышел за город.

Не помню, когда меня начала покидать беспечность, даже больше - некоторый сомнамбулизм, обычные для таких хождений. Но вокруг стало уже совсем темно, стало прохладно и даже холодновато, и внутри меня тоже что-то такое замедлялось, охлаждалось... Я обнаружил, что уже давно иду по лесу, и даже не иду, а, скорее, пробираюсь, потому что лес был достаточно густ и в нем было темнее; обнаружил, что мне давно надоело разбирать дорогу, временами напарываться на что-то, продираться; еще я все время помнил, что иду под уклон, а это значило, что потом надо будет долго идти в гору. Становилось скучно. А потом тревожно: я уже давно знал, что заблудился, и меня далеко отнесло от дома; хоть я, конечно, и нашел бы дорогу назад, это могло занять несколько часов; тетка тем временем с ума сойдет, да и самому блуждать ночью было не слишком приятно. Заряд хождения кончился. Нужно было просто добираться домой. Неуютно, тоскливо и даже жутковато... С той стороны реки (мост я пересек, едва заметив, хотя иногда любил на нем постоять, посмотреть на бегущую воду) доносилось танцплощадочное буханье, и оно было уже не признаком недалекого людского присутствия, а стало каким-то призрачным, жутковатым, из него как будто вынули душу; оно превратилось в зомби, в один из просто "ночных звуков", которые придуманы специально для того, чтобы обдавать жутью одинокого ночного путника, как, например, далекое уханье неведомой ночной птицы.