Павел Мейлахс - Шлюха

Саша сделал пару шагов. Оказался совсем рядом с ней, даже отчасти над ней. Что сказать? Молниеносно оценив пришедшие на ум варианты, он сразу понял, что приемлемого среди них нет. Но надо же что-то сказать?

— Пойдем? — низко, мрачно сказал Саша, только что не прибавив горестного «что ль?».

Она кивнула, не глядя на него. Они пошли. В комнатке была коричневая деревянная лестница, ведущая наверх. Тяжело, скрипуче поднимаясь по ней, он чуял спиной, как вслед поднимается она, но самое главное, что он чувствовал, — это катастрофически нарастающую нелепость, нет, невозможность всего происходящего. И вместе с этой невозможностью он ощущал какое-то свое глубокое несогласие с этим самым происходящим, обещающее лишь укрепиться, оформиться в нечто такое, что не в состоянии будет сдвинуть ни он сам, ни что бы то ни было вне его. Он переставлял ноги, понимая, что вечно идти они не будут, когда-нибудь и придут. И даже очень скоро. Ему становилось все более худо. Как будто его вели в морг на опознание. Опять коридор с дверями. Теперь они шли бок о бок. У одной из дверей она остановилась, и они вошли. Опять все тот же тюремно-лазаретный аскетизм, отозвавшийся в нем глубинным, непонятным отчаянием.

Она заговорила негромким, низким голосом, очень холодно и, как ему показалось, как бы заранее отстраняюще, пресекающе. Сто двадцать шекелей, до двадцати минут. На этот раз двадцать, равнодушно подумал он. И на двадцать шекелей больше… Молодая… Сил бежать у него не было. Да и все равно, он уже как-то был убежден, что ему придется пройти через это, так не все ли равно, сейчас или потом?

…Как какой-то революционно-романтический юноша из девятнадцатого века, для которого главное было — решиться, а попадешь, промажешь — какая разница…

Главное, чтоб повесили.

Он подал ей ту самую, самую страшную купюру. Она приняла ее — кончиками пальцев он почувствовал прохладу ее ладони — и вышла.

— Раздевайтесь пока, — все так же холодно, тоном нелюбезной медсестры сказала она перед тем, как выйти.

Терпеливо, методично он расшнуровал шнурки на башмаке, снял его и сунул туда носок, потом то же самое проделал со вторым. Так же терпеливо он расстегнул пуговицы на рубашке и повесил ее на вешалку. Стащил шорты и положил рядом. Глянул на трусы. Решил пока оставить. Ее все не было. Он сидел и тупо ждал, все больше тупея. Понимал только, что когда-нибудь это кончится.

Наконец пришла она, неумолимая, как судьба.

— Трусы не мешают? — все в том же тоне недовольной медсестры спросила она.

Он, хоть и с трудом живой, хмыкнул.

Вручила ему сдачу.

Ком денег он неуклюже запихал в шорты, не сразу отыскав карман. С отвращением снял трусы и положил их рядом. Глянул вниз.

Позорище…

Было мучительно стыдно за свое абсолютное нестояние. (Впрочем, и за стояние было бы стыдно, только по другим причинам.) Еще когда он поднимался по лестнице, ему было абсолютно ясно, что он не сможет сделать того, ради чего, по слухам, сюда ходят; ну а какого черта тогда приперся, идиот? Какого хрена ради?

Впрочем, все его чувства были притуплены общей бредовостью всего происходящего.

— Только большой свет давайте выключим, — сказала она и, не дожидаясь ответа, выключила. И до этого было не слишком солнечно. Сейчас стало мрачно, как в подвале.

— Глаза, — показала она на свои глаза, впервые сменив тон, теперь он все-таки был несколько разъясняюще-извиняющийся. Впрочем, совсем чуть-чуть. Стала раздеваться, как-то долго, как ему показалось, несмотря на то, что снимать с нее было особенно нечего. Долго раздевалась, понуро. Стоп, откуда это? Какие-то хроникальные кадры про фашизм… Какой-то накопитель, вошегубка, если не душегубка… Мужики, бабы, все голые, все вместе, всем на это наплевать… Ох… Он чувствовал себя, кажется, не намного веселее тех, попавших в документальные кадры.

Она стояла голая. При этом свете она казалась ему серой, какой-то непропеченной. Ее кожа напоминала о сыром блине, раскатываемом скалкой. Начинающееся нижнее дамское брюшко, слегка задранное вверх, как бы намекающее на сумчатость. Сиськи, впрочем, очень даже. Какая тоска это все, однако…

Стала мять бок, уткнув лицо к нему, большим и указательным пальцем образовала на нем складку, как бы желая что-то поймать, уцепить в нем. Длилось это дольше, чем можно было предположить. Кончила заниматься боком, напоследок разгладив его и неодобрительно цокнув языком, абсолютно им (боком) недовольная. Потом начала делать какие-то ножные упражнения, привставала на внешние края ступней, становилась на полные ступни, потом опять, и так несколько раз, потом начала тереть ноги ниже колена, морщась и вглядываясь в них с ничего хорошего не ожидающей, привычной озабоченностью.

— Что с ногами? — спросил он, услышав низкое, слабое, с бедным тембром гудение своего голоса. Он стремился хоть как-то очеловечить отношения. И в вопросе его звучала не столько обеспокоенность по поводу ног, сколько просьба, почти мольба хоть капельку очеловечиться в ответ. — Хер их знает… Надо сходить, — ответила она, со вздохом распрямляясь.

— Ложитесь, — сказала устало и уже даже не нелюбезно, неопределенным, слабым взмахом указав на топчан.

Как это — «ложитесь»? Это уж она, скорее, должна ложиться! Я извиняюсь, конечно. Впрочем, тут не поспоришь. Соображай, куда пришел. Ты что, в конторе у себя?! Это там выделывай, что хочешь. Здесь быстро вышибают всякие легкомысленные глупости из головы.

Подавив гробовой вздох, он покорно улегся, как на операционный стол, отдельно, осторожно перенеся ноги, покоряясь идиотизму, обещающему только нарастать. Она примостилась где-то сбоку. Ему некуда было девать руки, и он сложил их на груди, как покойник. Холодными пальцами она надела презерватив на его скорчившийся мальчик. Он с брезгливым интересом наблюдал, скосив книзу глаза.

— Хм, — она вдруг презрительно хмыкнула, вспомнив что-то, — тут одному надевала, а он, блядь, уже все, кончил!

С тем же презрением она бегло оглядела свои ладони, на секунду прервав свое занятие. Плохо надевался. Неохотно.

Ему самому ничего подобного не угрожало. Вот за что можно было быть абсолютно спокойным. Сюда, наверное, надо ходить с таким, чтоб под горло подступал, чтоб можно было подбородком опереться. Странно, впрочем, что она недовольна. Ну, кончил и кончил. Ей меньше мороки. Руки вымоешь, душ рядом.

И она начала двумя своими пальчиками — туда-сюда, туда-сюда. Грубо так, как коровью сиську. Что-то в этом было также от терки моркови. Его страдалец оставался абсолютно безучастным ко всем творимым над ним издевательствам.

Когда ж это все прекратится-то…

— Ладно, так ты его оторвешь. Может, еще пригодится, — с мученической улыбкой сказал Саша, мягко убирая ее руку. Она нисколько не обиделась на то, что он невольно поставил под сомнение ее квалификацию (ничего подобного у него, естественно, и в мыслях не было). — Приляг-ка рядом.