Инна Хаимова - На полпути к себе...

— Нет, не пойдешь. Тетя Женя сказала, что покажет тебя в Гнесинском училище, там у нее подруга работает. Не поступишь — тогда видно будет.

Фрося вынула патефон, стала искать что-то.

— Ради любви чево не сделаешь! Не только костюм купишь… Только не надо, чтобы во зло другим твоя любовь шла, — говорила она, роясь в бумагах.

— А почему ты не вышла замуж? Даже ухажеров я у тебя никогда не видела, — ни с того ни с сего вдруг спросила Юна, успокаиваясь.

— У меня их и не было, — ответила Фрося. — Как-то один больной предложение сделал. Конечно, возможно, к нему и притерпелась бы. Да не могла я Василька предать, он как бы и отцом тебе уже стал. К тому же одной мне, без тебя, предложение-то он сделал.

Может, именно тогда Юна почувствовала, что она вроде звена в цепи, связующего прошлую Фросину жизнь с настоящей. Фрося, взявшая на себя добровольные обязательства перед прошлым, не могла забыть этого прошлого, отступиться от него. Поэтому, видно, и сосредоточилась вся ее жизнь на Юне. Чего она сама от жизни не получила — внимания, ласки, заботы, — Фрося старалась дать ребенку за мать и за отца. И если кому-то и казалось, что обделяла она свою жизнь, ограничивая себя в земных радостях, то это не так — радость у нее была: Юна.

— Только Пане про деньги не говори, ладно, мам?.. — попросила Юна. Она отчетливо представила себе, как дворничиха может ее обругать словом «сволочь».

— Наконец-то нашла, — Фрося вытащила из патефона вчетверо сложенный пожелтевший листок ученической тетради. — Когда мы только в Москву приехали, Евгения Петровна книжку дала мне. Там стихи были. Кто написал — не помню, не наш писатель. А стихи очень хорошие. Один я себе на память переписала. Послушай, какой.

Фрося умолкла, потом еще раз перечитала последнюю строку.

— А ты спрашиваешь, почему я замуж не вышла. Его любовью я сильна была.

Пустынно шоссе… Но вскоре появляется грузовичок и тормозит около перевернувшейся машины. Воспоминания отлетают от Юны. Она деятельно помогает мужу поставить машину на шасси.

— Конечно, если уж нам повезло остаться в живых, то ремонт, что ни говори, ерунда по сравнению с этим фактом, — недовольно пробурчал Иван, — но рубликов пятьсот вылетит! И еще неизвестно, сколько времени с ним будут возиться в автосервисе. А жаль машинку, совсем новенькая! Черт бы тебя побрал с твоими вечными фантазиями! Надо же было мне пойти на поводу! Куда едем — непонятно, зачем — тоже непонятно. Ну что ты молчишь? Боже, как я устал от твоих многозначительных молчанок! У тебя хотя бы есть связи в автосервисе?

Юне не хотелось отвечать. На нее вновь навалились воспоминания.

— Нужны связи, — когда-то давно учил ее Серафим. — Мне лично одной любви мало. Любовь может утешить. А связи — что? Вознести. Надо знать, чего ты больше хочешь — утешения или славы?

Весной пятьдесят седьмого Сима заканчивал факультет журналистики МГУ. Его фамилия стала иногда появляться на газетных полосах. И не было тогда более счастливого человека, чем его мать. Она гордилась тем, что у нее, машинистки, сын стал журналистом, которого знают не только во дворе, но и во всей стране. Ранним утром она бежала к киоску, чтобы первой купить газету, когда там была напечатана статья Симы.

— Представьте, — с деланным удивлением говорила она всегда одну и ту же фразу киоскерше, — сын машинистки — и надо же! — журналист!

Киоскерша тоже всегда удивленно поддакивала ей в ответ.

А через несколько часов во дворе не оставалось почти ни одной квартиры, где бы не побывала Елизавета Николаевна. Она стучала или звонила и спрашивала: «У вас случайно нет сегодняшних «Известий»? Там статья моего Симочки».

Сима становился знаменитостью, маленьким дворовым божком, перед которым многие заискивали, добиваясь внимания и покровительства. Так уж повелось считать, что популярный человек вхож к начальству и может многое сделать. А Сима, как ни взгляни, — уже знаменитость.

Он был довольно смазливым молодым человеком. Высокий, с пепельными волосами, с мелкими, аккуратными чертами лица, Сима и впрямь походил на сизокрылое божество. Только циничная усмешечка портила его «ангельский» облик. Вокруг Серафима теперь всегда вились модно одетые девушки. Их родители чаще всего могли представить для Симы какой-то интерес в упрочении его будущей деятельности. В те годы Серафим точно наметил и прочертил схему своей жизни. Репутация талантливого, перспективного журналиста делала его и перспективным женихом. Поэтому с выбором невесты, боясь продешевить, он не спешил.

И вдруг вся схема его жизни оказалась на волоске. Много лет встречая Юну, Серафим едва замечал ее. Он даже здоровался с Юной вроде бы свысока, словно нисходил до нее. Но месяц назад Сима открыл для себя, что Юна очень похорошела, прямо-таки расцвела.

Он возвращался домой с очередного редакционного задания, продумывая, как позавлекательнее «закрутить» репортаж. Настроение у него было хорошее. Довольный собой, он насвистывал мелодию из арии тореадора.

Впереди шла девушка, «тонкая, как струна», и было в ней, как показалось Симе, нечто очаровательно юное и в то же время женственное. Сима нагнал ее. С удивлением обнаружил, что это Юна, соседка…

«А шея прямо… Черт подери, ее бы приодеть…» — подумал Серафим, а вслух произнес:

— Приветик! Иду и никак не пойму, что за чувиха передо мной вышагивает.

— Это у тебя чувихи. А я никакая не чувиха.

Юна убыстрила шаг. Он изумленно посмотрел ей вслед.

— Ну и ну! — так его еще никто не отшивал.

На некоторое время Серафим забыл о существовании Юны. Но вот вчера она пришла с ордером… Как она смотрела на Геннадия! Любила, ненавидела одновременно! Это Юна-то, детская подружка, и вдруг такие страсти! И все из-за Геннадия?! Того самого, который пресмыкается перед ним, Серафимом, в рот ему глядит! А он его, Геночку, как «трепача» при себе держит. Хохотал, когда тот рассказывал, что одна девушка в его честь мелодию сочинила. Вчера Серафим поинтересовался, откуда у Мюнхгаузена такой шикарный костюм, а Генка под общий смех сообщил, что костюм подарила ему все та же девушка! И еще сказал, что девушка от радости из-за «сюрприза» стала тут же на улице отбивать чечетку.

— Не набивай себе цену, — оборвал его тогда Серафим. — То же мне — Жорж Дюруа.