Инна Хаимова - На полпути к себе...

— А у меня в одиннадцать утра самолет, — улыбнулся он. — Наша группа летит в Крым.

Он нервно зашагал по комнате. Затем приблизился к ней, обвил руками ее шею и прижал Юну к себе:

— Я никогда не видел моря. Понимаешь, первый раз!

Юна стояла с безразлично повисшими руками. Серафим приподнял ее подбородок, попытавшись заглянуть в глаза. Юна отвернулась, отстранилась.

— Ну, хочешь, я не полечу? Останусь в Москве, с тобой?

Но Юна, высвободившись из его объятий, быстро заплела распущенные волосы, так, как ее научила Фрося. И неожиданно произнесла не без хвастовства:

— А мы через две недели переезжаем. Завтра я в музыкальное училище пойду. С тетей Женей. Покажемся. Вопрос о приеме решен…

Зачем ей нужно было хвастать? И хвастовство ли это было? Вероятно, ей просто захотелось самоутвердиться, показать, что произошедшему она, Юна, особого значения не придает.

Утро того же дня изменило все в ее жизни.

Ни голоса, ни выстрелы, ни грохот проходящих танков — ничто не доносилось сюда, в этот уголок, отстраненный от мира. Небольшая поляна была залита утренним солнцем, ласковые, мягкие лучи которого пробивались сквозь густые ветви деревьев и кустарника. Солнечные блики скользили по желтым чашечкам куриной слепоты, выцветшим незабудкам, клеверу. Тихо перешептывались травы, испарялась утренняя роса. Всюду был покой. Его не нарушали короткие трели дрозда и привычная суета муравьев. Открывавшаяся им голубизна неба казалась бездонной — ни облачка на нем.

— Как я скучала без тебя!.. — шептала Фрося.

Ее голова покоилась у Василия на плече, а он травинкой осторожно водил по ее лицу.

— Как же я скучала!.. — повторяла она снова и снова.

Он молча улыбался, продолжая водить травинкой. Фрося взяла его руку, поднесла к губам:

— Люблю твои руки, твое дыхание люблю. — Она приложила голову к его груди. — Хочу улететь с тобой. К звездам подняться… Обними меня… Не отпускай больше… Ты жив, мой любимый.

Вдруг Фрося почувствовала удар и услышала грохот. Василий исчез, она перестала его ощущать. Его не было теперь рядом.

— Не уходи, — крикнула Фрося, — я так счастлива с тобой! — но образ Василия растворился в небесной голубизне. — Я еще не все сказала, — уже шептала Фрося. — Наша дочь стала взрослой. Она…

Грохот разорвал безмолвие. Языки огня, пожара, чернота разверзшейся земли и неподвижная голубизна неба смешались. Ее сердце остановилось.

Еще совсем недавно, разморенная от монотонного покачивания автобуса, солнца, бьющего в лицо, Фрося, прикрыв глаза, прислонилась к окну. А теперь она медленно безжизненно валилась набок. Тонкая красная ниточка струилась по ее лицу.

Автобус стоял, уткнувшись в фонарный столб. Солнечные лучи больше не отражались от нагретого стекла. Его не было — несколько острых осколков торчало в проеме окна.

У грузовика, врезавшегося в автобус, не сработали тормоза.

— Какая нелепая смерть, — говорили соседи по дому. — Надо же: пережить войну — и погибнуть в автобусе.

Хоронили Фросю всем домом. Ни одной слезы не уронила Юна. После кладбища она сразу пошла в парикмахерскую.

— Отрежьте мне косы, — сказала она сухо.

Когда увидела одну косу в руке мастера, поняла — детство кончилось. До этого была одна жизнь. Была жива мама. Теперь все другое, теперь все решения надо принимать самой. На улице Юна стала запихивать косы в сумку. Потом поспешно вернулась в парикмахерскую.

— Вот, возьмите. Мне они не нужны, — и она протянула парикмахерше косы.

Что заставило ее тогда их остричь? Воспоминания с годами теряют свои четкие очертания, расплываются в дымке времени. Может быть, таким образом попыталась тогда очиститься перед памятью Фроси? Или, может быть, надеялась утвердиться в своей самостоятельности? На эти вопросы уже не ответить — ушло, истаяло.

На новую квартиру перевозили Юну Паня, Рождественская с мужем и Курбаши.

— Женька, ты куда ево ставишь? — покрикивала Паня на Рождественскую, когда та футляр от патефона поставила на коробку с посудой. — Ейное это приданое! А ты, девка, исть будешь у меня, если нечего, — обернулась она уже к Юне. — Сволочей много…

И поняла тогда Юна, что Паня зовет остаться с ней, что всегда она ее накормит, когда будет трудно.

— Да не на край земли отвозим, — ответила за Юну Рождественская, вскидывая заметно располневшие руки к вискам, — вот мебель перевезем, а Юночка пока у нас поживет. Что ей там одной делать?

— На что одна, — всхлипнула Паня, — я одна остаюся? Вона ты, Женька, лыжи тоже навострила. — Она утерла кулаком катившуюся слезу. — Знаю, твой скоро получит комнату. В Песчаных улицах. Уедешь ты. Юнка пусть со мной пока останется, — твердо закончила дворничиха. — Не рассыпь меблю, осторожно ее! — кричала она уже Курбаши, тащившему спинку кровати.

До сих пор сохранилась у Юны медная кровать Рождественской, та, на которой они с Фросей спали много лет.

Дом, куда Юна переехала, был построен в семидесятых годах прошлого века. Кирпичный, с высокими потолками, венецианскими окнами, большими пролетами лестниц, перила которых были увиты замысловатыми металлическими цветами. Дом создавал впечатление фундаментальности, вечности… Некогда здесь жили купцы и инженеры, известные актеры. Рядом находились церковь, баня и неподалеку — резиденция губернатора. Со временем этот дом надстроили, в подъездах появились лифты, сменились и его обитатели, поселившиеся теперь в «апартаментах» — коммунальных квартирах. Та, в которую въехала Юна, в свое время принадлежала известной московской портнихе и служила одновременно салоном-мастерской. Все шесть комнат, потолки которых были украшены лепкой в стиле барокко, сообщались между собой широко раскрывавшимися дверями, создавая огромную анфиладу комнат. В то же время каждая комната имела свою боковую дверь в узкий коридор. При надобности любая комната могла стать изолированной.

Такая надобность пришла. Смежные двери были забиты, прошиты досками, заштукатурены. И шесть семей поселились в квартире. Каждая из них жила обособленной жизнью. Объединяла жильцов кухня. Здесь решались все проблемы мировые и узкоквартирные. Ко времени вселения Юны старожилов в коммуналке осталось немного.

Ближайшими соседями Юны оказались директор продуктового магазина, крупная женщина с выпученными глазами и всегда непромытыми волосами. Слоновьи ноги, широко расставленные, с трудом передвигали огромное туловище хозяйки. Оно было настолько велико и монолитно, что казалось, будто ее голова с сосульками слипшихся волос начинается прямо от лопаток.

Ее муж, шофер продуктовой машины, был худ и походил на веревку, извивающуюся во все стороны. Муж любил подглядывать в замочные скважины соседских дверей. Не раз он ходил с шишкой на лбу!