Марина Москвина - Между нами только ночь [сборник]

Муж мой Лёня уехал в Америку, у него в Вашингтоне выставка. Вдруг телефонный звонок: незнакомый голос – издалека, пробиваясь сквозь помехи.

– Маринка, это Антонов. Запиши адрес, я в больнице, возьми меня отсюда.

Ты попал в больницу с ножевым ранением, рана слева на шее, лезвие чудом не задело сонную артерию.

Я приехала. В палате семь человек. Сам бледный, забинтованный, еще раз повторяю – чудом оставшийся в живых, мне шепчешь на ухо:

– Смотри, у моего соседа аура – как траченная молью. Не биополе, а зубчатая кремлевская стена. Маринка, забирай меня скорей. Иначе сколько ж я могу тут находиться?..

Как я решилась?!! Мы ехали в метро в час пик – никто не согласился нас подбросить до “Красногвардейской”. Зима, куртку мы твою не нашли, ты едешь в моем свитере, стоя, в переполненном вагоне.

Я тогда спросила у тебя: что ты думал, когда это случилось? Какие-нибудь мысли были?

– Конкретно – нет, – сказал ты. – Мысль была одна – жить. Больше ничего. Видимо, прошел какую-то серьезную кармическую отработку.

Да, мощный у тебя, Андрюха, ангел-хранитель. Надеюсь, он тебя охраняет и там, на тех путях, по которым ты движешься сейчас. Но тогда он меня гонял и в хвост и в гриву. Клянусь, мое дело сторона в этой истории. Бинты, мазь Вишневского, стирка, готовка, массаж – курс реабилитации по полной программе. Всю меня без остатка они бросили на это предприятие.

Ты медленно приходил в себя. Всклокоченный, небритый, забинтованный, в моей тельняшке, в бабушкиной душегрейке, как раненый моряк с подорванного врагами эсминца, неделю лежал на диване и неотрывно смотрел телевизор. Даже ручку переключателя отломил, к возмущению моего ребенка.

В сортире у меня базировался толстый том “Мокшадхармы”. Я его старательно изучала.

почитывал там и ты тоже, а что тебе оставалось?

– Однако! Какие книги прорабатываешь в отхожем месте, – заметил ты иронично. – Вот интересно, после смерти мы с тобой окажемся в одной тусовке?

– Хотелось бы, – ответила я с надеждой.

– Могу себе представить, – проговорил ты царственно, – сколько тебе таких “Мокшадхарм” еще придется проштудировать, прежде чем удастся туда попасть.

Впрочем, за то время, что ты со мной вел общее хозяйство, мы написали мюзикл – про Каина и Авеля. Там была фраза, мы гордились ею:

“Бедный Авель!…И Каин тоже бедный”.

Седов нас похвалил.

Когда тебе стало полегче, ты встал с дивана, принял душ, побрился, надел всё мужа моего Лёни – и, уходя, произнес на пороге с улыбкой:

– Вот мы с тобою и пожили вместе…

Больше этой одежды никто никогда не видел, в том числе и ты.

– Я перерыл все антресоли, – сказал ты чистую правду. – И ничего не нашел!

Видимо, предназначенье мое в твоей жизни сбылось, исполнилось именно так, как это было задумано свыше, ибо мы с тобой больше почти не виделись.

Иногда я звонила тебе и спрашивала:

– Андрюха, ты меня узнаешь?

– Только последний дурак может не узнать тебя, – отвечал ты.

Редко-редко звонил и ты мне, и мы разговаривали, будто ты ушел от меня лишь вчера, а не много лет тому назад.

Кстати, что интересно, ты, такой необязательный, всегда приходил на выставки к Лёне, когда мы тебя звали. И очень удивлялся, почему такой великий художник на протяжении многих лет рисует, лепит, из камня вырубает, льет из стали, во всевозможных формах созидает какую-то большую красную ногу с маленькой головой, которую он зовет “даблоид”?

И вот на одной из последних твоих фотографий – стоишь ты с так и неразгаданным тряпичным даблоидом под мышкой на фоне громадного желтого флага с такою же красной ногой, и с обеих сторон окружают тебя картины на стенках с изображениями опять же – ноги с головой.

Я разве не говорила тебе? Это двойной иероглиф Пути, плотно заполненного семенами всех сил и вещей Вселенной, того самого Пути, который волнует Лёню Тишкова не меньше, чем он волновал и манил всегда нас – меня и Серёгу Седова, а также Андрюху Антонова по прозвищу Челентано.

Ты бережно держишь даблоид, и Лёня фотографирует тебя – для меня.

Летом ты построил дом на берегу моря в Лазаревском, неподалеку от твоей любимой Тамани, и около дома разбил цветущий сад.

– Я вырыл цветущую акацию в диком месте, посадил у окна, и она продолжает цвести, представляешь? Ты, конечно, приедешь с Седовым туда? Я тебе покажу и балкон, и камин.

Ты звонил в середине сентября. А в середине октября ко мне пришел Седов, принес нам с Лёней лекарства, мы заболели, и говорит:

– Вот, лечитесь и никогда не поступайте так, как некоторые…

– Что, кто-то умер? – спросил Лёня.

– Да, – ответил Седов.

– Кто? – я спрашиваю.

– …Андрюха.

Свет померк. Я увидела, как это бывает на самом деле. Не фигурально говоря. Билли Пилигрим, Певчий Дрозд, Маленький Принц, Теофил Норт – все они умерли в этот момент. Такие дела.

– Тебе покажется, что я умираю, но это неправда, – услышала я голос кого-то из них, не разобрала, кого именно. – И когда ты утешишься (в конце концов всегда утешаются), ты будешь рад, что знал меня когда-то.

Но эта история еще не окончена.

Слышь, Андрюха, я буду упорно штудировать всякие духоборческие книги, чтобы, в конце концов, оказаться, по крайней мере, поблизости от той тусовки, где можно встретиться с тобой. Хотя ты сам ничем подобным себя тут не утруждал, спокойно обходясь поэтом Юрием Левитанским, подаренным тебе и мне в свое время Серёгой Седовым.

Твой томик Левитанского – один из наших трех – дала тебе с собой твоя жена Ленка в комплекте с перочинным ножом и флягой на всякий пожарный случай в ту дальнюю дорогу, где один Бог знает, что может пригодиться.

Вдруг в конце апреля пошел снег.

– Как же так? – удивлялся мой брат Юрик. – Такой холод? Ведь могут цветы замерзнуть!

Апрель, новая весна – снежная, холодная, а всё равно – весна есть весна, и ты дожил до нее! Почему-то весной мне всегда приходит это в голову.

В тот день я уговорила Юрика вместе сходить в театр “Эрмитаж” на спектакль швейцарца Петера Риндеркнехта – “с музыкой и куклами (так было написано в афише), для любопытных зрителей от восьми лет и старше…”