Марина Москвина - Между нами только ночь [сборник]

Я помню, как она сказала однажды с гордостью:

– Сегодня Даша впервые встала на пуанты…

Довольно долгое время мы Елену почти не видели. Лишь силуэт в тускло освещенном проеме двери. Она приходила во тьме и уходила до рассвета. Черными ночами она разговаривала с нами, убаюкивая этим своим голосом. Потом поправляла одеяла. И мы засыпали, представляя себе счастливицу Дашку, что у неё такая мама.

Я, кстати, однажды была у них дома. Они жили с бабушкой на втором этаже в какой-то уж слишком тесной квартире в Чертаново. Даша была не в духе, час просидела под столом, не хотела вылезать. А на прощание вдруг вышла ко мне в прихожую и спрашивает:

– Ты что, уходишь?

Я говорю:

– Да.

И тут она говорит:

– Поцелуй меня!

Я наклонилась и ее поцеловала.

– Теперь дай я тебя поцелую!

Я ушла с растопленным сердцем.

А интернат у нас был с каким-то военным уклоном. Там год от года, набирая обороты, с эпическим размахом разворачивались странные, до глубины души меня изумлявшие боевые действия! Расчерченные белыми линиями асфальт во дворе, пол в учебном и спальном корпусах непосвященному казались бы загадочными, как рисунки в пустыне Наска. А это чтобы удобней строиться. Мы в интернате то и дело строились, рассчитывались на “первый” и “второй”, маршировали, громко топая, размахивая руками, постоянно ходили “в ногу” – неважно, вели нас в столовую, петь в хоре, на доблестный труд или на ратные подвиги.

Теперь может показаться диковатым, что прямо посреди ночи тебя неожиданно могла разбудить военная тревога, коварно объявленная тихим голосом по громкоговорителям на стенках спален – в надежде, что кто-то не проснется, не услышит, не выскочит, как ошпаренный, в полной амуниции. Тогда твоему классу снизят баллы, и все тебя за это будут считать мямлей и мокрой курицей.

И вот мы стоим, затылок в затылок, по стойке “смирно” – в одинаковых фланелевых куртках “маоцзэдуновках” унылого синего цвета и сами не знаем: или это проверка слуха, или начало большого похода.

Елена провожала нас, утешала, как могла. Помню, она сказала мне (представляю, какой у меня был затюканный вид!):

– …Ну, ничего, иди, прогуляйся. А то уже забыла, как звезды выглядят.

Далее следует сюрреалистическая картина: ночь, Варшавское шоссе – ветер, тоненький месяц, осенний холодок, а мы идем по проезжей части дороги, чеканя шаг, нескончаемой колонной в одинаковых, как я уже говорила, фланелевых костюмах с лампасами, выданных в интернатской кастелянной.

Это были суровые будни, но случались в интернате и праздники, хотя они тоже носили немного казарменный характер. Взять хотя бы смотр строевой подготовки, когда на глазах у представителей РОНО надо браво прошагать всем классом точно по периметру актового зала (господи, до чего я давно не произносила этих слов, странно, что они не стерлись из памяти!), а потом грянуть строевую песню, как напутствовал нас военрук Нахабин, “чтоб дым из ушей валил!”

В общем, мне поручили выбрать для класса песню. Я вернулась домой – нас отпускали на воскресенье – и спрашиваю:

– Юр, как думаешь, какую нам песню спеть на смотре по стройподготовке? Главное, чтобы солдатско-матросскую!..

Юрик знал сотни песен и по “Самоучителю” научился играть на шестиструнной гитаре. Во дворе ему не было равных бардов и менестрелей. Теплыми вечерами в Черёмушках из своих распахнутых окон обитатели нашей пятиэтажки выслушивали многочасовые концерты, которые Юрик закатывал на лавочке в беседке.

– “Вот ты опять сегодня не пришла, – пел наш Юрик, подыгрывая себе на гитаре – то перебором, то зажигательным чёсом, – а я так ждал, надеялся и верил, что зазвонят опять колокола, и ты войдешь в распахнутые двери…”

Потом шла “Гостиница”. Дальше – по нарастающей – “Тише, люди, ради бога, тише, голуби целуются на крыше…” – короче, классика московских подворотен, в основном, разумеется, про любовь.

– Знаю я одну матросскую песню, – сказал Юрик. – Значит, дело было на корабле. Слова там такие:

– Видишь, – он говорит, – какая матросская?

– А дальше?

– Дальше припев:

– Подходящая?

– Сила, – говорю. – Маршировать-то под нее можно?

– Это как спеть, – сказал Юрик. – Ать-два – левой! Ать-два – ле… Но на при-зы-ы-ыв влю-блен-ного матро-оса ска-за-ла ле-ди: “НЕТ!”, по-тупив в во-ду взор! За-би-лось серд-це в нем, словно крылья аль-батро-оса, и бросил ле-ди он в бу-шу-ю-щий простор!!!

Вот это была песня! Прямо потрясающая! Только леди жалко. Я как представила валы – с нашу пятиэтажку – сразу поняла, чего она всю дорогу стояла, потупив в воду взор. Ее просто-напросто укачало. Да и матроса явно укачало. Сто против одного: если б не свирепая болтанка, в жизни бы он на такое не решился.

В понедельник слова “Моря грозного” я продиктовала всему классу. Друзья, разумеется, одобрили мой выбор. Особенно эта песня запала в африканское сердце Фреда Отуко из Кении. (Фред – свой парень, не жмот, угощал нас жвачкой и кока-колой – никто ведь понятия не имел, что это за напиток, думали, пиво. Он и вещами не пижонил, носил, что выдавали со склада. И так сидело на нем ладно само по себе невзрачное пальто, так был к лицу черный воротник и черная цигейковая ушанка. Особенно когда он во всём этом усаживался в серебристый “мерседес”, который привозил их с братом в интернат и увозил обратно в посольство Кении.)

А через три дня мы выстроились на верхнем этаже.

Нас поджидала комиссия – учителя и воспитатели – по четверо в каждом углу. Не было только нашего классного руководителя – историка, он отпросился на несколько дней в родную деревню помочь старенькой маме убрать с огорода картошку. Его заменить попросили Елену, чему я очень обрадовалась, именно ее больше всех мне хотелось как громом поразить “Морем грозным”.

В центре стояли главные военачальники: директор Владимир Павлович – он в старших классах преподавал обществоведение, завуч Евдокия Васильевна и какой-то неизвестный в костюме, видно представитель РОНО.

– Здравствуйте, учащиеся четвертого “Б”! – Евдокия Васильевна улыбнулась и ласково посмотрела на представителя.

Представитель многозначительно кашлянул и заложил руки за спину

– Здрав-ствуй-те!!! – мы гаркнули так, как будто перед нами стояли по крайней мере Суворов, Кутузов и Барклай-де-Толли.

– Нале-во! – сказала Евдокия Васильевна. – Шагом марш! Песню запе-вай!