Марина Москвина - Между нами только ночь [сборник]

Ночь я провела в подъезде у теплой батареи. Юрик нашел меня там под утро – спокойно спящей. И хотя только наступала среда, до понедельника он разрешил мне побыть дома.

…Больше я ее не помню. То ли Елена ушла от нас или улетела, то ли просто не помню , хотя она по-прежнему находилась где-то рядом. Память моя избирательна, а ведь я тысячу раз говорила себе: не выбирай, ибо, выбирая, ты утрачиваешь.

– Хотели за ней приударить с Боцманом, – сказал потом Юрик. – Ты столько про нее рассказывала хорошего. А после собрания расхотели. Не женщина, а понедельник.

А впрочем, это был невеликий момент, и нет смысла его вспоминать. Случай-то мелкий, пустой. Главное, что в этой битве никто не погиб. К тому ж мне давно знакомо средство для забвения неприятных воспоминаний.

Я посвятила истории о “Море грозном” веселую главу той повести, которую – спустя столько лет – в счастливой картонной папке с надписью “Загогулина” притащила Юле.

И вдруг эту папку (о совпадения, случайные лишь на первый взгляд, короткое замыкание неизмеримых сил, перекрестки судьбы!..) мне надлежит вручить – то ли сошедшей со страниц моей рукописи, то ли свалившейся с небес – бывшей стюардессе Елене, ночному интернатскому ангелу, на краткий миг осенившему нас крылами, нежданно явившейся передо мною – в натуральную величину, в физическом теле, из плоти и крови.

– Как ты живешь? – спросила Елена, внимательно вглядываясь в мое лицо.

– Да ничего, – ответила я, пытаясь скрыть смятение.

– Ты замужем? У тебя есть дети?…А моя дочь Даша стала балериной, – с гордостью сказала она. – В Лондонском театре оперы и балета танцует ведущие партии – Жизель, Кармен, Одетту в “Лебедином”…

– Ого! – говорю.

Когда она уходила, унося с собой мою рукопись, я вдруг вспомнила, как Елена коптила мне стеклышко – смотреть на затмение солнца.

Через неделю я встретила Юлю.

– Полный порядок! – сказала она, потирая руки.

И покатилось – редактура, корректура, сверка, верстка, макет… Художника хорошего нашли. Он всё звонил мне, спрашивал: чего там больше, в этой моей повести, в процентном отношении – смеха или печали?

– Я постоянно думаю, – он жаловался, Коля его звали, – днем и ночью всё думаю, думаю об одном и не нахожу ответа: в каком ключе рисовать вашу книжку – серьезном или юмористическом?

Спустя два месяца Коля принес иллюстрации. Я онемела, когда их увидела.

Он просто всё нарисовал, как это действительно было.

И площадь перед интернатом, и рябиновую рощу, всю сплошь в красных ягодах и черных свиристелях. Оленьи рога, которые ветвились над головой Владимира Павловича, прибитые к стенке гвоздями у него в кабинете. Ветры, гулявшие ночами по лестницам и коридорам интерната, такие буйные, что даже тяжелые гардины в переходе из спального корпуса – с изображением кокосов – норовили надуться и парусить. Окно хлеборезки, оттуда всегда запах хлеба какой-то волнующий. И там, над ящиком для горбушек – плакат: “Кто хлебушком не дорожит, тот мимо жизни пробежит!” Горбушками народ набивал карманы и ел их на ночь или на прогулке. Первый снег – как на большой перемене трудовик Витя Паничкин велел его убирать.

– Да вы что? – все кричат. – Первый снег! Первый снег всегда тает!

А Паничкин:

– Это неважно, что тает. Мне, как трудовику, важно трудовое воспитание воспитанника.

С Витей Паничкиным мы клеили коробки, вязали веники, точили кухонные ножи, унавоживали яблони…

– Хорош баклуши бить! Избаклушились! – покрикивал Паничкин. – Не замирай! Не уходи в себя! Что ты идешь еле-еле?! Надо бодрей, а ты что?! Идешь, как в штаны наложил!

Снег падал будто сквозь землю, а не на землю на Колиных картинках. Всё было сплошь в снегу – яблоневый сад и воздух. И уже неясно, неважно, где это происходит – город какой, что за белая улица… Есть только точка на планете с опознавательным знаком: там на ветке шиповника надета коричневая варежка. Там я и мои друзья собрались убирать первый снег.

Вот основной аккорд празднества: веселье и свобода, снег и мы. А над нами летит самолет, и в стекло иллюминатора машет мне рукой стюардесса в пилотке…

Дальше – больше. Звонит Юля – радостная!

– Хорошие новости, – сказала она. И сердце мое учащенно забилось. – Завтра будет раздача авансов населению.

На другой день мне вручили увесистый конверт с весьма солидным гонораром. Из человека, по нашим временам пребывающего за чертой бедности, в один момент я превратилась в горожанина среднего достатка.

– Ну, Маруся, – сказала Елена, когда мы пили втроем английский чай с шоколадными конфетами, – дело сделано. Сдаем книгу в типографию. Недели через три, от силы через месяц я обещаю, что ты проснешься знаменитой.

О, Иегова! Как расступилось Красное море перед беглецами из Египта и они оказались на другом берегу – неиссякаемое изобилие бытия со всеми его чудесами обрушилось на меня, только непонятно, то сон или явь? Я очень легко всегда прихожу в волнение, а тут даже испугалась, как удержаться на этом головокружительном гребне?

Прямо от Юли поехала я к своему интернату и побродила немного вокруг. Мне хотелось подумать о том, о чем я часто думаю теперь: что всё – не зря, не напрасно, недаром. Что каждый миг нашей жизни, действительно, важный фрагмент какой-то огромной чудесной картины, который имеет и собственную ценность, и смысл, и свет.

Я рассказываю о том, как мне повезло, ведь теперь я уже была не той Марусей, что прежде. Теперь я – писатель, у которого скоро выйдет настоящая книга.

В мыслях я уже видела свою книжку – в твердом переплете, мягкий кожаный корешок, с золотым обрезом, название “Загогулина” оттиснено серебром, шелковая закладочка, цветные иллюстрации в четыре краски, мелованная бумага… – короче, идеальное воплощение моих грез.

Я гуляла в зеленой рябиновой роще, сидела на лавочке во дворе, который веснами напролет директор Владимир Павлович заставлял нас поливать из холодной и черной резиновой кишки – поражаясь своему необыкновенному счастью. Не из убогого тщеславия, нет! Ибо это в порядке вещей, в этом суть, весь шум из-за этого! Чтобы моя жизнь не растаяла, как дым, а была воспета и отблагодарена.

Естественно, Владимир Павлович давно уже тут не работал. Я слышала, некоторое время он заведовал кафедрой обществоведения в Медицинском институте. Но Владимира Павловича невзлюбили студенты и нарочно задавали ему каверзные вопросы.

Погорел он вот на чем. В присутствии комиссии из райкома партии его кто-то спросил:

– Где похоронен Энгельс?

– Там же, где и Маркс, – с достоинством ответил Владимир Павлович, – на Хайгейтском кладбище.

А оказывается, Энгельс попросил развеять его прах выстрелом из пушки.