Думитру Попеску - Избранное

Стемнело. Анастасия вздохнула глубоко, всей грудью, потом вытянула руки вперед и взмахнула ими, будто крыльями, стараясь стряхнуть оцепенение. И вдруг сразу обессилела: что-то смутно тревожило ее, а что — не понять. В небе прошелестел аист, но ни его, ни его тени не было видно. Луна померкла. Темнота окутала предметы, сделала их неразличимыми. Накрыла мягкой тенью и аистов, и камни под ногами, и стены школы, и стены нужника, мимо которого они шли. Сердце Анастасии билось, как колокол, в ушах стоял звон. Рука Костайке цепко держала ее за плечо, а она думала про Катарину, про то, что вырвалась на волю, как птица из клетки. Было воскресенье. Полночь еще не настала. Они остановились. Катарина не была позором земли, она превратилась в прах, стала землей, самой дорогой землей…

И снова привиделось Анастасии, что она перешла Дунай с зелеными скользящими рыбами… Потом вода замерзла, и на льду повели хоровод невесты, а среди них и она, сама невеста, в фате, с венком на голове… и почувствовала она под ногами землю, всю землю…

«Откуда мне знать, что могло случиться, когда она пошла туда? Не так ли, уважаемые дамы и господа? — говорил себе Костайке. — Может, кто хотел подшутить над ней — выдернул из-под нее доску, она и провалилась… чтоб все посмеялись над ней, как смеялись над Стойковичем, пока не уделались… а потом и позабыли. Или, может, сама она оступилась. А ведь росточку была маленького… Кто знает? Кто видел? Ведь дело ночью было. Так что… так что… понимаете ли, уважаемые дамы и господа, яма-то очень глубокая, а она ведь маленького росточку была…»

Перевод Л. Долгошевой.

Ночь была нежная, точно огромный черный лепесток. И Тони не спал. «Темнота всегда чиста, — думал он. — Это и придает ночи изысканность. Белый цвет поглощает все цвета, и не знаешь, где начинается один и где кончается другой. Дневной свет всегда многолик. В горах он холодный и давящий, в степи — широкий, разливающийся и какой-то матовый. Потому-то так и трудно рисовать пейзаж, и особенно портрет», — думал Тони, повернувшись на бок, лицом к окошку, и дожидаясь неуверенной, медлительной зари. Свет извне, час появления света извне, совпадает с часом внутреннего просветления в человеке и сливается с ним. Какой свет дадут они вместе? Это выходило за пределы вдохновения, которое владеет кистью живописца. Но черный цвет всегда определенен, даже когда блестит. Он выделяется, он конкретен, у него есть контур. А дневной свет часто бывает неуловимым. Точно Курт. Не знаешь, где он начинается и где кончается.

Его звали Курт, Тони назвал его Каролем как раз в этой самой комнате, когда они впервые пришли сюда. Курт не возражал. Сейчас он, сбросив с себя одеяло, спал на тюфяке, и в его равномерном дыхании было что-то казенное. Это новое имя уже не звучало сухо, как приказ. Он согласился, губы его шевельнулись то ли в иронической гримасе, то ли в улыбке. Тони не увидел тогда его глаза — получивший новое имя смотрел в окно. Во дворе двое мальчиков играли в жмурки и весело смеялись. Двор был очень широк, и водившему нелегко было поймать своего друга, который кричал: «Сюда, сюда!» — и убегал очень быстро. К тому же он ни разу не подошел слишком близко к водившему. Если его и можно было поймать, то лишь когда он споткнется или кто-нибудь его удержит.

Девушек нашел Курт. Так называемых девушек! Они не назвали своих имен, возможно по совету Курта, с которым согласились, решив, что так все будет выглядеть романтичнее. Они пытались найти прекрасное именно там, где его не могло быть.

Курт принес масло, колбасу и коньяк. Это была роскошь. В городке не продавали ничего, кроме помидоров, да и те из-под полы. На «черном рынке», как сказали девушки. Первая их общая пирушка прошла бестолково, хотя все смеялись. Тони смотрел на смеявшихся девушек и думал, что наверняка и эти хотят стать офицерскими женами.

Тем не менее на прощанье Рыжая попросила у Тони сувенир, как будто им больше не суждено было увидеться. Она была особой практичной и, заговорив о сувенире, погладила часы Тони тем же профессиональным жестом, каким раньше гладила его волосы. Он без колебаний отдал ей часы, словно наказывая себя за потерянную ночь. Его позабавила нелепость этой сцены: девушка хотела казаться сентиментальной и дала понять, что будет свято беречь его подарок. Несомненно, она лгала. Жизнь этих девушек была совершенно неосмысленной, и часы, определяющие ценность времени, все равно ничем не могли им помочь. Для них часы были лишь дорогой заводной игрушкой. Время их не интересовало.

Подружки старались быть веселыми и беспрерывно смеялись глуповатым, усталым смехом. Они полагали, что мужики изголодались по любви, а Тони и Курт были всего лишь скучающие люди, которым хотелось провести ночь как-нибудь иначе, чем обычно. Курт был совершенно холоден, а Тони присутствие девушек не доставляло никакого удовольствия. Ему было противно. И все-таки он не уходил — возможно, из трусости. По привычке он приходил еще несколько раз и сейчас лежал здесь, в постели, дожидаясь рассвета, когда можно будет уйти.

Воздух был спертый, точно в переполненной тюремной камере. Тони лежал на кровати, возле Рыжей. Курт со своей девушкой спал на полу, на тюфяке. Странно, эта девушка не любила кровати. Скрип кровати досаждал ей. Тони улыбнулся, вспомнив, как она, маленькая Толстушка, каждый раз брала в охапку набитый соломой тюфяк и клала его на пол у стены. Он вспоминал о ней так, как будто она давно исчезла, а не дышала и не ворочалась в двух шагах от него. Возможно, она тоже не спала, возможно, ворочалась нарочно, надеясь разбудить Курта. Солома в тюфяке шуршала. Тюфяк набили свежей соломой несколько дней назад, чтобы избавиться от блох. Но блохи остались. И тоже не давали Тони спать.

Время еле двигалось. Под ногтями, в волосах, во рту, на языке, под кожей Тони ощущал каждую секунду — круглую, высохшую, тяжелую, пыльную. Словно по нему стекал крупный песок, царапая и раздражая его, как кожная болезнь, как чесотка. Живот и голова ныли. Быть может, из-за бессонницы и отвращения. Время казалось ему гнилым, больным. И за окном все никак не рассветало.

Тщетно Тони не отрываясь глядел туда. К его глазам как будто кто-то прижал ладони: не было видно ничего, кроме ржавой тьмы неба. Казалось, все охвачено лихорадкой: кровать, простыня, воздух, не двигавшееся с места время, набитая паклей подушка, майка — все. В комнате стояла вонь, и Тони представлялось, что с каждой секундой она усиливается.

Он встал и с шумом распахнул окно. Ветер втолкнул в комнату свежий поток. Тони глубоко вздохнул и, опершись локтями на подоконник, стал ждать. Засветлели полоски зари — тоненькие, едва уловимые, словно отдаленное пение петухов.