Думитру Попеску - Избранное

Боялась его, и не только его. Ночь была вкрадчивая, как кошка. Анастасия засыпала, вспоминая, как, медленно кружась, облетал вчера с дерева сухой, мертвый лист. Лист шелковицы. Исподволь разъеденный желтизной, будто гусеницами. Смерть и к нему пришла не сразу. Послала прежде знамения. Явилась потом на готовенькое. Даже к древесному листку. Ветер трепал, колотил его. Сорвал с дерева. Сбросил наземь. Смерть сама никому не показывается, только знамения подает. И кончину насылает. Есть у смерти лик, который еще никому не открылся, не привиделся. Темный лик. Анастасия спала. И снилась ей круглая кровавая луна. Большая. Оборотной стороны луны не увидишь, цвета ее не распознаешь, может, она там и вовсе бесцветная. Луна погасла, как лампа, дымно чадя. Кто-то чихнул, не то лошадь, не то человек. По Дунаю плыли мертвецы, доносился их плач. Проплывали ее деды по отцу, по матери. Бабки, прабабки. Зыбкие воды баюкали вереницы стариков-прадедов: чем древнее был их род, тем белее волосы, слезы крупнее, круглее. Покачивались на волнах соседи, родители соседей. Плакали, сетовали: нет им пристанища, нет у них заступников. Уплывали вниз по Дунаю на своих могилах, узких полосках земли с горящими в изголовье свечами. Погребальным караваном тянулись по реке. Стремниной несло целые кладбища. Прибиться к берегу не могли. Берега расступались. Дунай ширился. Кругом стон стоял. Трепетало пламя свечей. Земля была будто и не земля вовсе, ничейная твердь, на которую не ступала нога человека, с которой не протянулась рука ближнего — остановить караван мертвецов, пригнать его к берегу. Берега рушились, а усопшим нужна земля, чтобы упокоить их, чтобы не смыло, водой не унесло могилы, чтобы не погасли свечи. И мертвые будто бы стали ничейными. И вдруг поплыла по Дунаю к низовью вместе с ними прибрежная земля, стронулся с места отчий край, на воде закачался, из виду терялся, исчезал. Анастасия закричала, чтобы остановить лодки-могилы. Закричала так, что погасли свечи все разом, утих плач мертвых, и проснулась. «Ночные сновидения, Анастасия», — сказала она себе. И снова задремала. И опять ей снились старые и свежие могилы. Ночь не уходила. Ночь будто заснула, не шевелилась, оцепенела. Словно усталая потаскуха.

«Стук! Стук!» Кто-то стучал в окно. А кто — не видно. «Стук! Стук!» У луны есть оборотная сторона. Невидимая. Пожелаешь увидеть невидимое — найди сначала видимое. «Стук! Стук!» Ничего не видно. Похоже, стучат в окно соседнего дома.

— Анастасия…

— Кто там?

— Я, открой.

Он говорил шепотом и настойчиво стучал в окно. Она распахнула окно. Прохладный ветерок пробрался в горницу, как лиса.

— Анастасия, открой дверь, прошу тебя…

— Кто там?

— Я, кто же еще? Я, Эмиль.

— Кто? Кто?

— Я, я… не притворяйся… Разве ты не узнаешь мой голос?

— Не узнаю.

— Может, потому, что я тихо говорю?

— Может…

— Не видишь ты, что ли, меня?

— Не вижу.

— Открой…

Анастасия пристально вглядывалась в темноту, но Эмиля не видела. Только ясно слышала его голос.

— Не открою.

— Это я, честное слово, я, гляди, вот моя рука, разве ты не узнаешь ее? — И она почувствовала его руку в своей, потому что и она протянула к нему руки. То и вправду была его четырехпалая рука.

— Знаю, что ты, но все равно не открою. Уходи, — сказала она и выпустила его руку из своей. — Иди же!

— Я люблю тебя, Анастасия.

— Поди прочь!

— Клянусь, Анастасия, вот те крест!

— Ну, иди, иди!

— Ты хотела, чтобы я погиб? Я ради тебя одной сбежал, ей-богу.

— Опять небылицы плетешь?

— Ничего я не плету. Мне детей с ними не крестить, с «этими». Поняла? Вот я и дал деру с фронта. Все в атаку пошли, а я улизнул. Меня потом засчитали убитым, ну я и обрадовался. Не будут искать. А ты хотела, чтобы я умер героем?

— Не болтай глупостей.

— Да, я удрал. Отсиживался дома, в погребе. Ты что, злишься?

— Нет, Эмиль, нет…

— Тогда почему не открываешь?

— Все не так, как ты говоришь.

— Позабыла ты, видать, наши ноченьки, когда спали мы с тобой как в одной рубахе.

— Ты обманул меня, Эмиль.

— Нет, видит бог, нет. Я любил тебя.

— Может, и любил, потому что боялся. Боялся погибнуть там, не полюбив ни одной девушки. Да, ты любил меня от страха, но не любовь это. Когда любят, не обманывают, а ты обманул меня. Обманул всех и меня, будто погиб. Прислал ту похоронную бумагу о смерти, чтобы люди с моих слов все узнали, чтобы крепче в смерть твою поверили.

— А что мне было делать?

— Не лгать. А любить. Уходи. Если бы ты любил меня, то признался бы сразу, когда сбежал оттуда, и я бы спрятала тебя, а ты, Эмиль, ты…

— Обеспамятовала ты, что ли, и ночи наши, и желтую луну забыла, и полнолуние, и серп народившегося месяца в окне?

— Ты обманул меня, а кто обманул раз, обманет и второй.

— Так велел мне отец… А вдруг ты донесла б на меня?

— Кому донесла?

— Кому-кому…

— Да уходи же ты, уходи. Зачем ты оскорбляешь меня! — Она попыталась захлопнуть окно.

— Отец так говорил, не я.

— Ну и что с того, что он говорил? Мне-то ты мог открыться. При чем тут он? А ты поверил ему, таился от меня. А теперь еще и обижаешь меня, говоришь, выдать могла… И кому выдать, Эмиль? Кому? Подумал бы сам…

— Я тебя…

— Не виляй хвостом, как щенок, Эмиль, не надо. Между нами все кончено. — И она закрыла окно.

— У тебя кто-то есть… Он там, у тебя в горнице, потому и не пускаешь меня.

Анастасия вздохнула. «Он ревнует? А может, просто хочет переспать со мной?» Она больше не отвечала ему. Легла. И не слышала, как он ушел. Как не слыхала, когда пришел. «Бух» — вдруг стукнуло где-то. Упала икона. Свалилась со стены, отделяющей горницу от кухни. Донесся отдаленный гул, похоже, разорвалась граната. И стрекот пулемета. А однажды ночью все образа попадали со стен. Как при землетрясении. Шел бой. На следующий день одни говорили: бой был на сербской земле, другие — на румынской. Вот и сейчас упала деревянная икона. Анастасию била дрожь, ее трясло так, что стучали зубы, дрожали руки. Дом ходуном ходил, и упавшая икона подскакивала на полу, как мячик. Или ей все почудилось? Приснилось? Сколько это длилось? Одну ночь или много ночей кряду? Тысячу ночей. Сон как рукой сняло. Жеребилась теперь кобыла Кисэра. Петухи молчали. Она, Анастасия, была родом из придунайского села, что пониже Турну-Северина, за Вороньим островом, за Груей. Запоет, бывало, петух в ее деревне, так его в трех странах слышно. И у них, и у сербов, и у болгар. И когда на том берегу кукарекали петухи, тоже хорошо слыхать было… Катарина, соседка ее, уйму сказок знала и любила рассказывать их вечерами, выходя со двора на дорогу. Мальчишки скакали верхом на хворостинах. Девочки слушали Катарину, свесив ноги в придорожную канаву. «В некотором царстве, в некотором государстве…» Нет, она никогда не начинала так сказку. Она просто говорила: «Расскажу-ка я вам про черную корову Крэйяшу». Или: «Рассказать вам сказку про дышло Большой Телеги [1] Созвездие Большой Медведицы называется по-румынски еще и Большой Телегой. — Здесь и далее примечания переводчиков. ?» — «Расскажи». — «Ну так слушайте. Однажды бедная-пребедная женщина шла рядом с телегой по дороге мимо леса, что возле Дрэгуцоайи. Волы еле-еле тащились. Телега доверху была нагружена дровами. «Не полезу я на телегу, — уговаривала сама себя женщина, — волы и так чуть живы. Тяжело беднягам. Дров много, телега полнехонька. Буду идти рядом с волами, словом добрым подмогну». Взяла она веревку, привязанную к рогам волов, рядом идет, а сама приговаривает: «Ну, хорошие мои… Цоб-цобэ, направо, родненькие, направо… Но, но!..»

Читать дальше